Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)

— Что? — изумился Метелин.

— Я делю комнату с За’Бэем, помнишь? Другом графа Набедренных. Он кляузничал, что граф столкнулся с проблемой, похожей на твою. Сглупил с какой-то девицей, а та пришла на него потомство вешать. Тоже не хотела женитьбы, только отпрыска пристроить. И сейчас я припоминаю, что, пожалуй, и переодевания в мальчиков в забэевской истории тоже имелись. — Гныщевич дёрнул рычаг тормоза и плавно нажал на педаль. — Сдаётся мне, это просто аферистка.

«Метель» покатила медленно и не слишком ровно, подскакивая на корнях так, что только зубы отстукивали. Валову надо по ушам надавать за такую амортизацию. Впрочем, сердился Гныщевич выделанно и не в самом деле; в самом же деле восторг самоходного движения, восторг рвано скользящих за стёклами веток, то и дело мажущих по капоту, переполнял его настолько, что он готов был запеть. «Метель» катила, и можно было своими руками и ногами задавать её скорость, своим телом налегать и разворачивать. Самому править.

Никакие ощущения в целом свете не были способны с этим сравниться.

— Она переоделась в мальчика, потому что иначе не могла учиться, — отстранённо пробормотал Метелин. — У них в Польше-Италии всё так же, как везде. Сказала, я никогда не пойму, что такое быть женщиной. Одна ошибка, одна глупость — и всё, конец надеждам. Живот бинтами не перетянешь.

— Я думал, не допустить ли до работы на заводе женщин, — заметил Гныщевич, — но до запуска — attention, выбоина! — до запуска грузовых авто так много внимания лучше не привлекать. Да и Драмин ворчит, что мужики не поймут.

— Не запускай грузовые авто, Гныщевич, — всё так же тихо проговорил Метелин.

Повисло молчание. Переезд был совсем рядом с сараем, но Гныщевич не удержался и выписывал теперь по роще аккуратную восьмёрку. Кататься между деревьями сложно, но до боли красиво.

— С «Метелями» всё идёт на лад, — продолжало графьё. — А значит, скоро веселье закончится. Не продумывай следующий шаг, его не будет.

— Ты мне завод дал, вот я сам и разберусь, — машинально огрызнулся Гныщевич. Но он знал — знал, конечно, что когда-нибудь этот разговор случится. И его корёжило от обиды: Брэд Джексон — или как её на самом деле зовут — не может учиться, потому что это девица, а учат только юнцов. А он, Гныщевич, может быть всем хорошим и пригожим, но завод принадлежит графью. Графьё себе что-то решило — и всё, потолок, fin.

В то же время он отметил, что Метелин не говорит с ним как со слугой. Не приказывает в своей снисходительной манере, а уговаривает. Да и где Гныщевичу возмущаться? Ему подарили игрушку на годик, поигрался и хватит. Кто дал, тот и взял, а сколько там любви и души вложено — личные гныщевичевские заботы.

И Метелина, такого головой кривого, было даже жаль. Он ведь и сам к своей новой серьёзной жизни уже прикипел, это видно.

А только не он врёт Валову, Драмину и мальчику Приблеву о том, что эта радость навсегда.

— Ты обещал найти мне способ попасть на подпольные бои.

— Ты поговоришь со Стошевым по поводу стойла для моего прекрасного коня? — неуклюже вывернулся Гныщевич.

— Поговорю. Не уходи от темы.

— Сейчас не время, — отозвался он с неохотой. — Я не вру. Я канул на заводе, но Плеть в Порту занят охраной грузов, он доносит мне новости. Нынче на боях затишье. Политическое.

— Политическое?

Тавры с Южной Равнины, рассказывал изумлённый Плеть, оказывается, иногда мигрируют из Росской Конфедерации в дальние страны. Столь же нелегально мигрируют, как и дерутся. Волнообразно. Вот сейчас волна и случилась. Но знать об этом никому не следует — ни Плети с Гныщевичем, ни уж тем более их сиятельству графу Метелину.

— Просто поверь мне на слово. Если бы я хотел тебя à tout prix удержать, я не стал бы рассказывать, что девица — аферистка, а? Оставил бы тебя с твоими переживаниями, ты б и думать обо мне и заводе забыл. Но я ведь не стал врать.

Метелин кивнул. Гныщевич выкатил на переезд.

— Ты утверждаешь, будто это всё для меня игрушки, — насупленно изрёк Метелин, — но ты ошибаешься. Просто жизнь несправедлива. Ко мне, к тебе, к Браде.

— Если хочешь сказать, что тебя пугает собственная фантастическая задумка, так и говори, — фыркнул Гныщевич. — Ты всё ещё не обязан всё рушить.

— Обязан, — грубовато оборвал Метелин.

«Но не обязан гадить другим в процессе», так? Конечно так. О, это снова оно, подумал Гныщевич. Петербержское лицо, желание жить широко да честно. И неумение жить. Вообще, в принципе. Хочется, чтобы вышло попроще, а желательно — как-нибудь само. Хочется даже с фанфарой и жестом собственную голову сложить — уж это ведь наверняка что-нибудь да значит, pas vrai? С самопожертвованием не прогадаешь. И какая разница, по кому ещё твоя фанфара проедется.

А всё потому, что несправедливость, честность, фатум — тоже в метелинских руках игрушки, да только правил ему никто не объяснил.

И это значит, неожиданно для самого себя довёл мысль до конца Гныщевич, что есть только два пути.

Либо сгубит себя графьё ни за что, либо сыщется на этом белом свете человек, который его переиграет.

Стоя у входа в «Пёсий двор» — незаметно, при вешалке, — Скопцов думал о том, что во всём белом свете у него одного может случиться столь нелепая беда. Глупое, глупейшее положение, от которого хоть беги прямиком назад, запирайся покрепче в собственной комнате. Даже смешно.

Дело обстояло вот как: в «Пёсий двор» Скопцова выманил Хикеракли, посулив громких посиделок и кутежа. Кутежа Скопцов не любил, но надо ведь иногда нос наружу выказывать? Да и потом, что есть в жизни дороже друзей — а уж похожи вы или разные, дело шестнадцатое.

И Хикеракли сегодня против обыкновения явился вовремя, устроился за большим круглым столом справа от входа, всего-то в двух шагах. Скопцова не примечал. Оно и понятно: подле него и Валов с Драминым сидели, и Гныщевич с графом Метелиным, и даже молчаливый Плеть. Кто из них не забыл озаботиться свободным стулом для Скопцова? Наверняка Валов, это он дорожит такими, в сущности, смешными формальностями.

Но вот какая неловкость — слева от входа, симметрично, за другим круглым столом сидел со своей компанией граф Набедренных. За’Бэй, господин Солосье, префект Мальвин и хэр Ройш что-то увлечённо обсуждали, тоже вокруг себя ничего не замечая. Скопцов же, кинув на них один только взгляд, немедленно уловил у себя желание подсесть вовсе не на заботливо приготовленный стул, а к тем, вторым, слева; и ему, конечно, немедленно стало от этого желания стыдно. Если уж его Хикеракли позвал, разве может он сесть не к Хикеракли? Но если уж усомнился, разве честно идти да приветствовать как ни в чём не бывало?

Эдакая глупость! И есть ведь люди, которые как-то это умеют — тут кивнуть, там махнуть, и со всеми-то приметиться, и никто не в обиде. А Скопцов стоит и переживает, вон и кабатчик на него уже косится.