Мария Метлицкая - Миленький ты мой

Я плохо помню, что было тогда. Очень плохо. Помню – кажется, помню, – что он просил меня замолчать. Просил понять и простить. Просил замолчать – наверное, я очень кричала. Просил, а я все кричала. Потом он сделал шаг к двери, а я упала на пол и схватила его за ноги. «Не пущу! – кричала я. – Не пущу, слышишь, ты?»

А дальше я плакала, голосила, умоляла не оставлять меня, грозила самоубийством…

Помню его последнюю фразу: «Господи, что ты себе позволяешь? Не ожидал я такого… Да еще – от тебя! Где твое достоинство, Лида?»

Кажется, я потеряла сознание. Очнулась на полу, на том же месте, где хватала его за ноги, – у порога.

Достоинство? А что это за штука? И с чем его едят, это достоинство?

Вот я… Я не знаю…

Я плохо помню те дни. Помню, что иногда открывала глаза и видела, как день сменяется ночью. А ночь уступает дню. Возле кровати я нашла стакан с протухшей водой – наверное, принес дед Антон. Он же поставил и ведро возле моей кровати.

Иногда сквозь пелену сна или забытья мне казалось, что я слышу чье-то дыхание и чую застарелый запах крепкого табака. Наверное, это тоже был он, мой хозяин. Мне помнится, что он трепал меня за плечо и гладил по голове. Или мне это казалось…

Проснулась я – или пришла в себя, – когда услышала голос бабки Моти, она стояла возле меня и ругала деда Антона: что ж он, старый осел, не позвал ее раньше? Ждал, пока девка помрет?

Баба Мотя долго охала, причитала, кряхтела, пыталась меня приподнять и напоить сладким чаем, но чай стекал по моему подбородку, заливался за ворот рубашки, и я тихо плакала, словно больной и усталый ребенок.

Потом все затихло, и я снова уснула – словно провалилась в свою преисподнюю. В свое чистилище, в свой ад.

Потом меня разбудил чужой голос и странный резкий запах – я встрепенулась и очнулась. Человек в белом халате держал у моего лица вату с какой-то жидкостью. По запаху я поняла – нашатырь. Потом меня подняли с кровати и положили на холодные клеенчатые носилки, пахнувшие смертью и болью. Я вообще тогда очень остро воспринимала все запахи – все эти ощущения мои утроились и лишили меня покоя. Я все время плакала и зажимала нос.

Помню, что меня положили в машину, и она поехала быстро, торопясь, беспощадно тряся меня на колдобинах и кочках, и я снова ревела и умоляла меня отпустить.

– Куда? – наклонился надо мной мужчина в белом халате.

А я заплакала еще сильнее, потому что ответить на этот вопрос не смогла.

Конечно, меня отвезли в больницу. Палата была длинной, бесконечной и вдалеке сияло окно, занавешенное белоснежной марлей. В руке у меня торчала игла и шланг, тянувшийся в капельнице. Мне хотелось повернуться на другой бок, но я не решилась. «Почему, – часто думала я позже, – почему я боялась, что из вены вырвется игла и меня больше не будет?»

Значит, я все еще держалась за эту постылую жизнь? Выла как раненая волчица и хваталась за острые края моей пропасти поломанными когтями? Хотя какая я там волчица? Я – облезлая и беспомощная, беззубая, обессилевшая и драная шакалиха, пусто тявкающая по сторонам и вызывающая только брезгливость и жалость.

Меня даже никто не боится – потому что я жалка и смешна. И противна всем окружающим.

Сколько я отлежала в больнице – не помню. Помню, что приходила ко мне баба Мотя и пыталась накормить меня жидким супом, но я отворачивалась и мотала головой – суп тоже пах! Чем? Да супом, чем же еще! Обычным куриным супом! Но этот запах мне был тоже противен.

Помню, что кормили меня через зонд, а я вырывалась и норовила ударить сестру. Но сил совсем не было, и я только вяло махала руками. А сестра сначала смеялась, а потом разозлилась и ударила меня по руке.

Еще приходила историчка Нина Игнатьевна, сидела напротив и с интересом вглядывалась в мое лицо. Я отвернулась. Она ушла, подбодрив меня на прощанье, и в палате остро запахло апельсинами.

Мне даже захотелось съесть дольку, но, как только я ее проглотила, меня тут же вырвало.

Через две недели меня решили выписывать. Я слышала, как врач говорил бабке Моте, что нужно сообщить моей родне. Бабка Мотя плакала и отвечала, что сообщать-то некому – родни у нее нет, доктор! Был муж, да и тот сбежал. Одна она на всем белом свете!

Врач подумал и сказал:

– Нуу… не знаю! Тогда сообщите на работу, что ли? Она ведь учительница? Я не ошибаюсь? Пусть придумают что-то. Ну, например… – он замолчал, – оформят ее в интернат… для душевно больных.

Мне стало так страшно, что я сильно зажмурила глаза и начала горячо просить Бога, умолять просто, чтобы он меня поскорее забрал.

Через пару дней меня забрал не Господь, а бабка Мотя. Наняла старую, раздолбанную машину, меня уложили на заднее сиденье – как что-то неживое – и повезли к ней. У дома нас ждал дед Антон, и они все вместе, с шофером и Мотей, уложив меня на старое одеяло, потащили в дом.

На улице уже было холодно, и я увидела, что уже лежит снег – белый, пушистый, чистый. – Он сверкал на солнце, играл гранями разных оттенков и восхитительно пах свежестью и новизной. Это был первый запах, которому я обрадовалась.

Меня уложили на диван, на чистое и свежее, тоже пахнувшее снегом белье, мягкую подушку. И я застонала от удовольствия.

Потом долго спала, а когда проснулась, попросила чаю и хлеба – горбушку белого, намазанную маслом и присыпанную песком. Так делала мне в детстве моя баба, и это было моим любимым лакомством.

Бабка Мотя всплеснула руками, радостно закудахтала и через пару минут принесла мне и чай, и горбушку. Я осторожно откусила краюшек и почувствовала вкус – сладкий и невыносимо родной.

Я сосала эту корочку и стонала от удовольствия. Я блаженствовала!

Мотя захлопотала, вливая в меня с ложечки сладкий чай, а я, проглотив свой кусочек, блаженно закрыла глаза и… уснула.

Сквозь сон – по-моему, впервые крепкий и спокойный – я слышала Мотино бормотанье:

– Вот так, дочка! Вот так! Теперя-то мы пойдем на поправку! Пойдем, куды денемся? Будем жить! Назло им, гадам!

Через три дня Мотя вывела меня на улицу, надев на меня свои старые безразмерные валенки, накинув платок и тулуп. Она усадила меня на лавку и сказала:

– Гляди! Мир-то – вот он! Живой! И ты тоже – живая! А коли живая, так надо жить, Лидка!

Я щурилась – глазам было больно – и смотрела на голые яблони, пушистую елку у крыльца, припорошенную снегом. Увидела двух снегирей, сидящих на старом, вишневом дереве. Снегири поблескивали красными грудками, что-то громко чирикали и прыгали с ветки на ветку.

Я долго смотрела на этих снегирей, пока один из них не сорвался и не улетел. Второй – или вторая – загрустил, встрепенулся и бросился вслед.

Так постепенно я приходила в себя – долго, мучительно набираясь сил и стараясь удержаться на этой земле.