Григорий Ряжский - Подмены

– Ну так, – подвёл черту «дед», всё это время прикидывающий, с чего верней начать экзекуцию, причём так, чтобы заслужить одобрение пацанов и самому не сесть на губу, – приехали.

Смерть наглому гаду, то есть снова мне, само собой, стучалась в ворота просто невозможно как, но командир отделения заставил себя не подчиниться жгучему, идущему из самого утробного низа вожделению грохнуть «москвача». Он выдвинулся на первый план и встал рядом, головой к голове с перевозбуждённым татарином. У того нетерпеливо дёргался узкий глаз, отбивая нервическую морзянку, и это было невыносимо смешно.

– Христос воскресе, «дедушки»! – внезапно произнёс я и засмеялся.

Просто не смог удержаться, несмотря на близкий убой. Теперь я уже хохотал страстно, на полную громкость, стараясь отвести лицо от разом насторожившихся бойцов-загражденцев, пришедших сюда, чтобы вытереть смешливым умником пол в солдатском туалете. Одновременно коротким движением я перекинул полотенце с шеи на руку, понимая, что в таком положении придушить будет сложней и, кроме того, вряд ли теперь у них получится осуществить это с первого захода. «Актёрчик» – так здесь меня ещё не именовали, в части. Это было новым, и это новое надёжно означало, что времена для меня переменились окончательно, даже если не изобьют до смерти. Не простят и потом – не тот геном. А ещё потому, что такое не прощают в принципе – когда посягнули на веру в ихнего Христа и в ихнее славное отечество. До царя, слава богу, не дошло, да и не было никакого царя. Был когда-то «пятнистый» – изолгавшийся балабол с неустойчивой психикой и бегающими глазами. То ли врал постоянно по старой обкомовской привычке, то ли сам не понимал, чего творил. А только в Новозыбковском инженерно-сапёрном полку весь комсостав, включая младших офицеров, держал его именно за такого понтомёта. Солдаты это знали, но большинству было пофиг, кто там наверху и когда их, заложников любой подходящей силы, окончательно победят нормальные, из тех, кто придёт надолго и даст жрать. Главными для каждого всё равно оставался сон, кормёжка и расплата по долгам. И враг, который вот он, который хоронился возле самого носа, но даже капкан теперь уже не понадобился: голенький явился, чистый, полностью готовый на муку, раз сам же себя к ней и подвёл. А тот, что был теперь, «шевелюристый», был другой, но и он жрать не дал, больше обещал и совершал глупые промахи.

Ждать реакции на собственный сакральный призыв я не стал. Резким движением я грубо обхватил шеи обоих «дедов» и так же резко сжал их, изо всех сил, одна к другой. Две башки немедля сошлись в общей точке. Раздался гулкий костяной стук пустого о порожнее. В этот момент за окном снова бухнуло, два раза: в первый раз раскат грома был слышней из окна помывочной, во второй – со стороны нужника. И вновь, приняв на себя непогоду, захлестали по стёклам казармы инженерно-сапёрного полка развесистые липовые ветви.

Ничего этого я уже не слышал. В это время я уже приятно плыл неподалёку от места казни, то ли по совершенно шёлковой воде, то ли пронзая выпавшим из сознания телом мягкие воздушные массы, окунаясь в них по самый кумпол и плавно выныривая обратно, в те самые торсионные дедушкины поля, где любые колебания мысли, звука и слова, соединившись в незримые сигналы, настигают всякую человеческую душу, если только она хочет того сама.

Кровищи, как я и предполагал ещё в самом начале, получилось ужас как много. Кроме свёрнутого носа, откуда юшка брызнула первой, надорванной оказалась ещё губа – это уже вышло само, когда меня, вырубленного с первого удара сзади, уже тащили под наклон по выщербленной метлахской плитке.

После били уже практически неживого. По рёбрам, в пах, по обеим почкам. Досталось и зубам; кроме того, свернули нижнюю челюсть. Боли, впрочем, не было, и они об этом знали, кто бил. Только не могли уже остановиться.

Участвовали все, кроме «дедушек». Те стояли и смотрели. И каждый, наверно, думал о своём. Командир отделения – о том, что, может, и правда Христос этот, который Иисус, был ихний, из евреев. Кто ж его знает, если так уж поглядеть, свечку никто из части не держал.

Татарин – о том, наверно, что испоганил себе внутренность моим «черпаковым» подношением и надо будет, уже дембельнувшись, первым делом сходить к мулле, посовещаться. А на второй день лунного месяца зуль-хиджа совершить очистительный обряд по полной программе. А может, и в саму Мекку смотаться. Теперь это, говорят, без вопросов.

Когда завершились, выяснилось, что про воду-то забыли, что в отключке вода-то, чтоб кровищу с пола убрать. Ладно, раз так, – «дедушка» поставил бойцов в ряд, сам примостился с краю шеренги. Штаны спустили и по команде стали отливать, чтобы как-то замыть последствия, благо естественный наклон у перешейка-то имелся. Меня же, битого, оттащили к стороне, чтоб не задело – хватило, подумали, с меня и главного наказания.

Потом резко запахло аммиаком, разом перебившим дух невыводимой карболки. Или хлорки. И они добавили ещё, надув животы, уже на последнем отжиме, у сáмого слива, чтобы вышло чики-чики, без бурдового следа. И ушли спать.

А наутро 4 октября случилась новая революция, но только опять в обратную сторону. Началась-то раньше, ещё сколько-то назад, но нам про неё не сказали, выжидая, как всё оно пойдёт.

Марш-бросок отменили. Вместо него было праздничное построение на плацу всего полка. Тут же, не мучая личный состав недомолвкой, объявили победу над преступным Верховным советом. Лейтёха, комвзвода, узнав с утра, что один из бойцов пребывает в полуживом состоянии, тут же отправил на десятисуточную гауптвахту испортивших обедню «дедов», каким он самолично, без лишних разбирательств приписал вину за жестокое избиение лучшего по электротехнической специальности рядового, «черпака» Грузинова-Дворкина. То есть меня.

Потом была больничка, но не так чтобы долго. Я быстро шёл на поправку, одновременно подкармливая медперсонал дедовым тейглахом из ещё не съеденной до конца предыдущей посылки.

Ближе к выписке, когда пальцы правой руки практически бесперебойно стали подчиняться голове, я написал любимому дедушке письмо, в котором, предварительно поразмыслив, не сообщил о том, что случилось. Просто поблагодарил его за очередную посылку и поздравил с прошедшим недавно Пуримом – праздником спасения евреев от рук врагов, замысливших уничтожить этот добрый, хотя и неправославный народ.

Больше писать ничего не стал, потому что оставались дела, к которым мой дед уже не должен быть причастен. А вообще, через год, когда я вернусь домой, то первым делом займусь установкой памятного камня на могиле Рубинштейнов, до которого, насколько я знаю, руки не дошли ни у деда, ни у покойной Анны Альбертовны. Кроме того, нужно присмотреть за княгиней Анастасией Григорьевной, которая, как ещё при жизни писала мне баба Анна, стала стара и плоха, хотя умирать вроде бы не собирается. На Веру Андреевну, кровную бабушку, надежды нет никакой, потому что, как только она вернётся из можайской колонии, дед Моисей заберёт её к нам на Елоховку – доживать общий век, несмотря на взаимные обиды и несхожие установки на жизненные ценности. И ещё. Надо бы проверить, что там у нас с Анной Альбертовной – в смысле, где её похоронил дедушка и как. Если опустил в семейную могилу на Востряковском кладбище, устроив рядом с остальными Дворкиными, то на этот счёт надо бы ещё крепко подумать. Надеюсь, понятно, о чём я? Или же пускай всё будет так, как есть, а про письмо забыть… А может, дать всё же почитать деду и пусть сам решает, оставить бабу Анну в нашей общей земле или, может, отделить от семейной памяти? В любом случае, сам я, после того как отслужу последний год, теперь наверняка уже всё сделаю правильно. И пусть дедушка знает – в жилах моих кипит его неутомимая и справедливая кровь, которую из его непутёвого внука уже ничем не выжечь. Да, чуть не забыл! Нужно ещё привлечь кого-то из серьёзных людей, чтобы как можно скорей издать рукопись Ицхака Рубинштейна, – думаю, может, в «Огоньке», с продолжением? Потому что каждая ещё живая сволочь обязана это прочитать – точно так же, как и знать, что ни сам я, ни мой любимый дед, ни кто-либо ещё, проживший, как и он, безупречно достойную жизнь, ни весь остальной народ моей несчастной и великой родины не заберёт их с собой в наше счастливое, хотя и непредсказуемое будущее.