Григорий Ряжский - Подмены

– Так вот я и говорю, – не ответив Дворкину, продолжил Николай Палыч, – смотри, Наумыч, следи за мыслию моей.

Моисей в недоумении уставился на крестителя-старшину, одновременно прикидывая в уме, что бы такое поведение друга его Николая могло означать.

Между тем Фортунатов продолжал излагать то, зачем явился на скамейку под мокрой липой:

– Начну с того, что видели их, обоих. Люди тамошние. Соседи. Жильцы. Как шли. Сначала с подъезда вышли, а после – через арку уходили, как разведчики или шпионы какие.

– Кто уходил, прости? – не понял Дворкин. – О ком речь-то, Коленька, милый? Ты о чём вообще, я не пойму?

– Так об них, – удивлённо повёл плечами Фортунатов, – об них обоих, об Ицхаке вашем и Девории его свет Ефимовне.

– Что? – вздрогнул Моисей. – Что ты сказал? Ты говоришь о Рубинштейнах, я правильно тебя понял?

– Всё верно, Моисей Наумыч, – кивнул тот, – всё ты правильно говоришь, об них тебе и толкую, именно как о двух преступных элементах, убивцах и душегубах невинной человеческой души. К тому же музыкальной, дирижёрской и более чем знаменитой.

Далее была пауза. Дворкин, окончательно проснувшийся и уже вошедший в полное сознание, не то чтобы держал эту паузу, как водится, по-театральному: просто в этот момент сила искусства, о которой он знал всегда, хотя ни разу так и не испытал её в реальной жизни, в очередной раз доказала, что все его представления о ней недотягивали даже до малых его, искусства, начал. И всё то, что он успел напеть Лёке из области изящного, когда сын был ещё жив, не стоило даже тех его малых напряжений, поскольку всякое дилетантство в любом деле имеет досадную оборотную сторону. Именно так сейчас и было – потому что он, профессор и интеллектуал, так и не научился с первого захода выявлять розыгрыши, подобные тому, какой устраивал ему теперь друг-фронтовик. Дворкин хмыкнул и на всякий случай поинтересовался, просто для порядка, понимая, что чудес на свете нет и не бывает в принципе:

– Ну и как ты узнал об этом, Николай?

– Так чего ж проще, – похоже на то, как и он сам, хмыкнул Фортунатов. – Я же ведь не всегда в Первом отделе у вас сидел, Моисей Наумыч: когда-то и в самих органах потрудился, хоть и не при больших погонах. Это меня уже потом на вас перебросили, на укрепление, так сказать, профессорского корпуса и чтобы глаз не замыливался: ни у нас и ни у вас же самих.

– А при чём соседи? – вновь не понял Дворкин. – Какие убийства, какая музыка?

Фортунатов внимательно посмотрел на профессора и строго погрозил ему пальцем.

– Ну ты совсем-то уж дурака не строй из себя, Наумыч, – с нехорошей улыбкой произнёс вдруг старшина, отчётливо рубя слоги. – Я ж говорю, люди видали и куда следует донесли. А теперь смотри сюда и следи за моими словами, профессор. – Он оживился, одновременно поелозив задом по узким скамеечным перекладинам, устроил его поудобней и продолжил: – Стало быть, Варшавчик мёртвый, а двое старых, пройдя через арку, исчезли напрочь, как не было их вовсе. Ну и – тупик, он же – висяк. Хорошо, дальше идём. – Неспешным движением руки он вытянул из кармана портсигар и, щёлкнув зажигалкой, прикурил беломорину. Затянулся, подержал дым в себе, после чего резко выпустил его длинным кислым столбом. – Теперь так. Глядят сводку, по стране, в целом, как обычно. И находят. Самострел. В смысле, потрава. Два. Сразу. Лежат в кровати, как ангелы во плоти, но только в мёртвой уже. В Москве. А насвинячили-то в Киеве. За это он и зацепился, следак тамошний, с Киева. Описания сравнил: те – уже и так в деле имелись, а эти – запросил. Хоть и опоздал маленько, потому как закопали уже соседей твоих, а только участковый, светлая голова, в деталях описал обои эти трупы самоубийские. Так что ты думаешь, Моисей: сошлось тютька в тютьку – хоть к судмедэксперту не ходи! Они его и стре́льнули, Варшавчика этого Евсея, скрипача и худрука орденоносного.

Дворкин молчал, будто некто порывистый и безжалостный с размаху воткнул в его гортань железный лом, который, сковав всякое движение, не давал теперь шанса не только полноценно оправдаться, но и просто заговорить любым доступным путём. И потому он молчал, уже напрямую оплетая словами Фортунатова свою сердечную мышцу.

Старшина же шёл дальше, малыми кусочками разматывая разящую правду:

– Ну а дальше… Дальше они пули извлекли револьверные, четыре штуки, семь шестьдесят два милли́метра. Оружие, само собой, откуда выпущены были, установили, хоть и редкое оказалось – наган семизарядный М-1895, каких вообще раз-два и обчёлся. И сравнили их, те самые пули, киевские, с этими двумя, московскими, какие тоже по сводке прошли, уже по этому делу. – И кивнул в сторону мосфильмовской проходной.

– Это какие ещё московские? – дрогнувшим голосом, едва не поперхнувшись, с трудом выговорил Дворкин. – По какому-такому делу?

– Ну как по какому? – искренне удивился Коля, разведя руками. – По твоему, по убийскому. Наган от Рубинштейнов оставался? Оставался. Ты его после них подобрал? Подобрал. Капустин на Изряднова мордой похож? Похож, чего уж там. Да и в чёрных пиджаках обои были, при таких же чёрных галстуках и слепых очках. Вот ты его и грохнул по ошибке в отместку за сына своего, гражданина Льва Моисеевича Грузинова-Дворкина, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года рождения, заваленного ледяной лавиной вместе со всеми остальными мастерами кино. Они как на тебя вышли, так сразу же ко мне обратились, как к коллеге и крёстному нашего младшенького, Гаврилки, – чтоб поточней всё разузнать и выявить уже начистоту. Ты ж не станешь врать мне, Моисей, так или не так? Кончил живую душу – так и скажи: дело-то понятное, особенно когда есть за что. А что не того грохнул, ну так всяко бывает, вон черти в аду и те порой ошибочно добрые дела творят: кому на сковородку идти, так они того, бывает, прямиком в печь отправляют, без ненужного промежутка, чтоб лишнего не страдать. Так и тебя, может, сразу в расход пустят, из жалости за сынову погибель взамен невинно убиенного тобою композитора.

– И ты что, подтвердишь? – вздрогнул Моисей Наумович, понимая, что попался и что всё до этого, включая крестины у Преподобного Пимена, тайное, как сам обряд, шептание с настоятелем храма отцом Геннадием, пьяный ужин в честь новоявленного раба божьего Гаврилы – всё было ложью и обманом. Из честного оставалась лишь чёрная метка, с какой его, словно тот чёрт, из жалости ознакомил институтский кадровик Фортунатов, за это и ставший крёстным единственному наследнику и внуку.

– Да сам-то я в жизни бы не подтвердил, Моисеюшко, – осклабился старшина, – кабы Фортунатовым был, крёстным твоим. Наоборот, всё б для того сделал, чтоб от беды тебя куда подальше отвести, даже б на обман пошёл, раз такое родственное дело у нас.