Григорий Ряжский - Подмены

Слова эти, адресованные профессору Дворкину, были не просто странные. Они были поразительны для слуха вообще, в принципе, особенно учитывая трагичность ситуации, из-за которой гость, прежде не знакомый хозяйке, перешагнул порог чужого дома – соболезновать, утешать, выказать положенные страдания. Та же, вместо того чтобы лишний раз поплакать или хотя бы сообща погоревать об усопшем, поддакивая и кивая утешительным речам, сейчас вываливала на пришедшего правду столь нелицеприятную, что от внезапного напряжения у Моисея Наумовича сжались пальцы на ногах. И сам он весь, вдогонку к онемевшим стопам, будто на какое-то время впал в нежданный, совершенно идиотский паралич. Слова, что в равнодушном исполнении вдовы Фортунатова были выпущены сейчас в ноосферу, заодно били и в конкретную голову, холодно и прицельно, как била бы, наверно, по своим же позициям главная гаубица в боевом расчёте, чей заряжающий знал дело несравнимо лучше остальных артиллеристов.

«А-а-а…» – затеял было Дворкин сказать что-то уже от своей, встречной стороны, но только едва начавшееся слово потерял уже на полпути, как и саму мысль, тоже опоздавшую против так и не произнесённого им звука.

– Я вас хорошо понимаю, Моисей Наумович, – между тем продолжила вдова, вновь посмотрев на него, – наверно, я и сама, узнав про доброго человека, чего не ждёшь, была бы в похожем ступоре. Честно говоря, поначалу не хотела вас звать, когда вы сюда позвонили: подумала, чего хорошему человеку всякой требухой ум морочить – не знает, из какого теста товарищ его сделан, так и пускай, всем от этого только лучше теперь. А не смогла всё же, внутренность моя не позволила, больно уж гадко обошёлся с вами муж мой покойный, прости господи.

– Это вы о чём? – насторожился Дворкин. – Что вы, простите великодушно, сейчас имеете в виду, Раиса Валерьевна? Разве можно так о православном человеке, о супруге, человеке глубоко и искренне верующем, несмотря что должностью своей рисковал, крестившись по собственной воле, в зрелом возрасте найдя пристанище у Бога? Сам же он мне и говорил, когда крестины отмечали потом у нас на Елоховке.

– Мытарь он и больше никто, – покачала головой хозяйка, – был и останется после смерти своей. Так и будет в земном пределе обитаться, пока его черти в преисподнюю к себе не утащат.

– Да какие ещё черти? – не выдержав нового напряжения, легшего на остаток старого, неожиданно вскричал Моисей Наумович. – Ну при чём они, при чём тут вообще что, скажите уж наконец, Раиса Валерьевна, а то мне, чувствую я, нехорошо сделается! Он же крёстный нам, крёст-ный! В смысле, не мне самому, но моему единственному внуку! Сам-то я против него вообще неизвестно кто – и по рождению еврей, и ни к какой вере толком не примыкаю: так, мотаюсь в этой проруби, неизвестно кем для меня рубленной, как кусок дерьма, и ни шагу больше, ни в какую сторону. А Николай, как я всегда знал, путь для себя выбрал – путь веры. Он же и сам себе тоже научился доверять, а не только избранному им Всевышнему. Я-то могу лишь сослаться, в основном в горячке: выкрикнуть какую-никакую нелепицу внутрь себя же самого, если уж прижмёт больше нужного, да и то вечно не попадаю, как надо, слов верных найти не умею, голова не пускает, хотя сердце-то само по себе не против, точно это знаю. – Он перевёл дыхание, но решил не останавливаться, договорить, достучаться до Колиной женщины, коль уж сам и завёл эту чёртову встречную музыку. – А он-то… он – воцерковлённый, службы посещал, обряды знал, тексты молитв разных. Сам же говорил мне об этом, истинно так – Анна Альбертовна не даст соврать, мачеха моя, – что мурашками, бывало, покрывается весь, мелкой дрожью исходит, когда певчие под регентом тамошним на клиросе у себя запевают, что в голове у него начинает от благости божьей кружить и что у Гарьки, внука моего, тоже закружит, если отцу Геннадию доверится, как в возраст войдёт и в разум. Говорил, церковь православная, она же просто сама поёт – сама; церковное, говорил, пение является выражением духовного переживания человека. Хор – он и есть народ, а священник, сказал, пастырь его, поводырь, главный дирижёр. Бог же – композитор, не меньше.

– Совсем уже пьяный был или только приближался? – с непроницаемым лицом выслушав дворкинскую тираду, едва заметно усмехнулась вдова. Тот факт, что скрыть лёгкий приступ негодования Моисею удалось не полностью, её, казалось, совершенно не беспокоил. Дворкин растерялся. Вопрос прозвучал неожиданно, но не был случайным, и это он тоже сразу понял.

– Ну выпил, да, было – как без этого в такой день? – пожав плечами, отозвался Моисей. И добавил: – Да, сильно выпил, чего уж там. Наверно, даже можно сказать, что был натурально пьян. Только при чём здесь это, Раиса Валерьевна? Рассудок не терял, говорил по делу, всё вполне серьёзно.

– Он алкоголик, – точно так же, как гость, пожала она плечами, – заурядный отвратительный алкаш, едва справлявшийся с надобностью ежедневно ходить на службу. Которую, кстати сказать, ненавидел всем своим пропитым организмом. Его и из органов когда-то попёрли как раз за это, хотя и не только. Он и так малой сошкой был, в районном управлении безопасности служил младшим чином, ниже которого разве что его же стукачи числились. Такие, к слову сказать, как отец Геннадий, он же Генка Объедков, в давнем прошлом их же штатный сотрудник, какого за разврат с малолетками поставили на храм. А со временем сделали настоятелем. Теперь там у них вроде как филиал, у чекистов, а батюшка этот стучит на всех подряд так, что не просто святых выноси, а стенографистка комитетская не успевает за ним записывать. Ну а Колю моего к вам потом бросили в институт, на Первый отдел, чтобы совсем уж от дел не отстранять, как бывшего фронтовика. Пожалели, одним словом, дали шанс остаться при прошлых погонах, хоть по факту и с понижением вышло. Вот с тех пор он ваших и ненавидит всех. Особенно кто из настоящих, из учёных, типа вас, как я от него же поняла. Ну а если ещё и еврей – извините, конечно, за такое слово, – то совсем не любил: люто, до колик в животе, до перехвата в груди. Считал, что хорошие места занимаете, потому что пронырливые, не пьёте и, как никто, наловчились скрывать любые недостатки, из которых целиком состоит вся ваша нация.

Это было что-то… Поверить, что всё не так, как говорила Раиса Валерьевна, уже не получалось – вряд ли хватило бы у этой милой женщины такого количества дурных фантазмов и подлых придумок, чтобы столь продуманно и не по делу осквернять память недавно ушедшего супруга.

– То есть, – открыл рот Моисей, всё ещё находясь под впечатлением услышанного, – вы хотите сказать, что и весь обряд этот, что отец, с позволения сказать, Геннадий с Гарькой моим сотворил, и вообще все слова Николая Павловича не соответствовали… э-э-э… действительности? То есть получается, что, общаясь со мной, он постоянно лгал – просто потому, что ненавидел, поскольку сам был обижен жизнью? Я правильно понимаю ситуацию?