Дафна Дюморье - Птицы и другие истории (сборник)

Начальник спасателей был прав — сезон туристских походов прошел. Но меня это ничуть не смущало. Я был один — и снова в горах. Я забыл, как целительно может быть одиночество. Ноги и легкие обрели прежнюю силу, холодный воздух проник во все поры моего существа. В свои пятьдесят пять я готов был кричать от радости. Куда-то делась суета и треволнения, исчезли вечно несущиеся куда-то людские толпы, исчезли огни и пресные городские запахи. Безумием было терпеть это все столько лет!

В таком приподнятом настроении я добрался до другого городка — в долине у восточного подножья Монте-Верита. Я помнил, как его описывал Виктор во время наших довоенных больничных разговоров; судя по первому впечатлению, там мало что изменилось. Городишко был маленький, невыразительный, народ хмурый и нелюдимый. Я обнаружил нечто вроде постоялого двора — назвать его гостиницей язык не поворачивался, — и решил там заночевать.

Встретили меня не слишком приветливо, скорее равнодушно. После ужина я попытался узнать, можно ли еще пройти по тропе к вершине Монте-Верита. Человек за стойкой бара в помещении, где я был единственным посетителем, смерил меня безучастным взглядом, отхлебывая вино, которым я его угостил по случаю знакомства.

— Пройти-то можно, до деревни всяко, а уж как дальше, не знаю.

— Много ваших ходит в деревню? А из деревни люди здесь бывают?

— Иногда бывают. И наши, случается, ходят. Только не в это время года.

— А туристы добираются сюда?

— Редко. Они больше на север ездят. На севере лучше.

— А вы не знаете, где в деревне я мог бы переночевать?

— Понятия не имею.

Я помолчал, глядя на его тяжелое, угрюмое лицо, и после паузы спросил:

— A что sacerdotesse ? Они по-прежнему живут на Монте-Верита?

Он встрепенулся, облокотился на стойку и буквально впился в меня глазами:

— Кто вы такой? Откуда про них знаете?

— Значит, они существуют?

Он не спускал с меня подозрительного взгляда. Я знал, что его страна за последние двадцать лет пережила немало потрясений — насилие, революцию, вражду отцов и детей. Должно быть, и этот захолустный уголок получил свою долю. Волей-неволей здешние жители приучились держать язык за зубами.

— Разное болтают, — медленно произнес он. — А я считаю, лучше не соваться в такие дела. Иначе беды не миновать.

— Беды? Для кого?

— Для тех, кто в деревне, для тех, кто живет на Монте-Верита, — живет ли, нет ли, неизвестно. Да и для нас в долине тоже. Лучше поменьше знать. Не знаешь — тебя не тронут.

Он допил вино, сполоснул стакан и вытер стойку тряпкой. Ему явно не терпелось спровадить меня.

— В котором часу завтракать будете? — спросил он.

Я ответил, что в семь, и поднялся к себе наверх.

Распахнув застекленную дверь, я вышел на узкий балкон. Городок уже затих, и только кое-где в темноте мигали огоньки. Ночь была холодная и ясная. Взошла луна; через день-два должно было наступить полнолуние. Я чувствовал неизъяснимое волнение — я как будто вернулся в прошлое. В номере, где я собирался провести ночь, может быть, останавливались Виктор и Анна — в то роковое лето тринадцатого года. Может быть, Анна стояла на том же балконе и глядела на Монте-Верита, а Виктор, не подозревая о трагедии, до которой оставалось всего несколько часов, окликал ее изнутри…

Теперь я прибыл сюда по их следам.

Поутру я спустился вниз позавтракать, но хозяин, мой вчерашний собеседник, ко мне не вышел. Кофе и гренки мне подала молоденькая девушка, очевидно его дочь, миловидная и приветливая. Она поздоровалась и пожелала мне удачного дня.

— Я собираюсь в горы, — сказал я. — Погода, судя по всему, благоприятствует. А вы поднимались когда-нибудь на Монте-Верита?

Она мгновенно отвела глаза.

— Нет. Я из долины никуда не отлучалась.

Равнодушно, как бы мимоходом я упомянул о друзьях, которые когда-то побывали здесь (я не стал уточнять когда) и добрались до Монте-Верита. Их заинтересовал древний монастырь и таинственная тамошняя секта, но узнать толком ничего не удалось.

— Вы не слышали, они все еще там? — спросил я и с напускным безразличием зажег сигарету.

Девушка с опаской покосилась через плечо, будто боялась, что нас могут подслушать.

— Вроде бы там, — ответила она. — Отец при мне ни о чем таком не говорит. Для молодых это тема запретная. Ее не обсуждают.

— Я живу в Америке, — сказал я, продолжая попыхивать сигаретой. — По моим наблюдениям, и там, и во всех других странах молодежь, когда сходится вместе, больше всего на свете любит обсуждать именно запретные темы.

Ее губы тронула едва заметная улыбка, но она промолчала.

— Смею предположить, что и вы с подружками не прочь пошептаться о том, что происходит на Монте-Верита.

Мне было стыдно за свое двуличие, но я сознавал, что в этой ситуации атака — единственный способ добыть хоть какие-то сведения.

— Да, верно, — сказала она. — Только между собой, вслух не говорим. Но вот недавно… — Она снова оглянулась назад и, понизив голос, продолжала: — Одна девушка, я давно ее знаю, она скоро должна была выйти замуж… Так вот, она ушла и не вернулась, и теперь говорят, что ее позвали на Монте-Верита.

— Никто не видел, как она ушла?

— Нет. Она ушла тихо, ночью. Даже записки не оставила.

— А не могла она уйти куда-то еще? В большой город на заработки, в какой-нибудь туристский центр?

— Нет, навряд ли. И потом, она перед уходом вела себя очень странно. Говорила во сне про Монте-Верита.

Я помолчал минуту и возобновил допрос, по-прежнему стараясь не выказывать излишнего интереса:

— Что же там особенного, на этой самой Монте-Верита? Жизнь в монастыре наверняка нелегкая, даже, может быть, и жестокая.

— Не для тех, кто услышал зов. Женщины там не стареют, навсегда остаются молодыми.

— Откуда это известно? Ведь их никто не видел.

— Так всегда было. Люди в это верят. Вот поэтому у нас в долине их ненавидят и боятся. И еще им завидуют. На Монте-Верита знают секрет вечной жизни.

Она поглядела в окно на горы, и глаза у нее погрустнели.

— А вы? Вы не думаете, что и вас когда-нибудь позовут?

— Куда уж мне… — протянула она. — И потом, я боюсь.

Она забрала пустую кофейную чашку и поставила передо мной тарелку с фруктами.

— Теперь, когда эта девушка ушла, я думаю — быть беде. — Она говорила еле слышно. — Народ в долине обозлен. Мужчины в деревне хотят поднять людей, собрать отряд побольше и пойти на штурм. Наши люди совсем озверели. Могут всех перебить, кто там живет, а тогда будет еще хуже — пришлют войска, начнутся суды, приговоры, расстрелы… Все плохо кончится. Да и сейчас хорошего мало. Все боятся, открыто говорить не решаются, только шушукаются.

За дверью послышались шаги отца; девушка скользнула за стойку и стала сосредоточенно наводить там порядок, не поднимая головы.