Дафна Дюморье - Птицы и другие истории (сборник)

Но она уже направилась дальше, петляя между могилами. Я, пыхтя, с трудом протиснулся между прутьями ограды, затем осмотрелся — и, о господи, она уже лежала на плоской могильной плите, заложив руки за голову и закрыв глаза.

Не то чтобы я чего-то ждал. То есть я просто собирался проводить ее домой. Назначить ей свидание на следующий вечер. Конечно, поскольку было поздно, мы могли бы немного задержаться перед ее дверью. Ей вовсе необязательно было сразу входить в дом. Но лежать вот так на могильной плите… едва ли это было естественно.

Я сел и взял ее за руку.

— Ты промокнешь, лежа здесь, — сказал я. Глупо, но ничего другого я не мог придумать.

— Я привыкла, — сказала она.

Она открыла глаза и посмотрела на меня. За оградой горел уличный фонарь, поэтому было не очень темно, к тому же, несмотря на дождь, ночь была не черной, а, скорее, сумрачной. Мне бы хотелось сказать о ее глазах, но я не слишком речист. Вы знаете, как светятся в темноте люминесцентные часы. Когда-то у меня были такие. Вы просыпаетесь ночью, и они, как друг, всегда у вас на руке. Так светились и глаза моей девушки, но они были к тому же еще и красивыми. И уже не походили на глаза ленивой кошки. В них были любовь и нежность, а еще грусть, все одновременно.

— Привыкла лежать под дождем? — спросил я.

— Пришлось привыкнуть, — ответила она. — В приюте нам дали название. Во время войны нас обычно называли маленькими смертниками.

— Ты не была эвакуирована? — спросил я.

— Это не для меня, — сказала она. — Я нигде не могла оставаться. Всегда возвращалась.

— Родители живы?

— Нет. Оба погибли, когда бомба уничтожила наш дом. — В ее голосе не было ничего трагического. Он звучал совершенно обычно.

— Какое несчастье, — сказал я.

Она не ответила. Я сидел, держа ее за руку и ожидая той минуты, когда наконец поведу ее домой.

— Ты давно работаешь в кинотеатре? — спросил я.

— Около трех недель, — сказала она. — Долго я нигде не задерживаюсь. Скоро снова куда-нибудь отправлюсь.

— А в чем дело?

— В неугомонности, — сказала она.

Вдруг она подняла руки и взяла в них мое лицо. Она сделала это очень нежно, а не так, как вы могли бы подумать.

— У тебя хорошее, доброе лицо, — сказала она. — Оно мне нравится.

Это было так странно. От ее слов мне стало легко, я уже не чувствовал волнения, как в автобусе, и про себя подумал: «Может быть, это оно и есть, наконец-то я нашел девушку, которая мне действительно нужна. Но не на один вечер, не от случая к случаю. Навсегда».

— Приятель есть? — спросил я.

— Нет, — сказала она.

— Я имею в виду постоянный.

— Нет и не было.

Забавно было так разговаривать на кладбище, притом что она лежала, как какая-нибудь фигура, вырезанная на старом надгробии.

— У меня тоже нет девушки, — сказал я. — Никогда об этом не думал, как другие парни. Наверное, это чудно́. К тому же я очень люблю свою работу. Работаю механиком в гараже, знаешь, чиню все, что ездит. Платят хорошо. Успел кое-что скопить, да и матери посылаю. Живу в маленькой берлоге. Мистер и миссис Томпсон приятные люди, мой босс в гараже тоже славный малый. Я никогда не чувствовал себя одиноким, да и сейчас не чувствую, но, увидев тебя, я задумался. Знаешь, теперь у меня все будет по-другому.

Она ни разу не прервала меня, и казалось, что я думаю вслух.

— Очень приятно возвращаться домой к Томпсонам, — сказал я, — людей добрее просто представить невозможно. Еда тоже хорошая. После ужина мы немного болтаем и слушаем приемник. Но знаешь, теперь мне уже нужно другое. Я хочу приходить и, когда закончатся сеансы, забирать тебя из твоего кинотеатра, а ты будешь стоять у двери зала и смотреть, как выходят зрители, ты мне подмигнешь, что, мол, собираешься переодеться, и я тебя подожду. Потом ты выйдешь на улицу, как сегодня, но пойдешь не сама по себе, а возьмешь меня под руку, и, если захочешь снять пальто, я его понесу — и его, и, может быть, какой-нибудь пакет или что там у тебя будет. И мы пойдем ужинать в «Кронер Хауз» или куда-нибудь еще поблизости. Столик заранее заказан, нас все знают, ну, официантки и остальные; они припасут для нас что-нибудь особенное.

Я отчетливо видел все, о чем говорил. Столик с табличкой «занято». Буфетчицы приветливо кивают нам: «Есть яйца под соусом карри». Мы идем взять подносы, моя девушка держится, будто вовсе меня не знает, а я смеюсь про себя.

— Ты понимаешь, что я имею в виду? — спросил я. — Это не просто быть друзьями, это гораздо большее.

Не знаю, слышала ли она меня. Она лежала, глядя на меня снизу вверх, и время от времени все так же нежно касалась пальцами то моего уха, то подбородка. Можно было подумать, что она жалеет меня.

— Мне бы хотелось покупать тебе разные мелочи, — сказал я, — иногда цветы. Так приятно видеть девушку с цветком на платье; это придает чистоту и свежесть. А в особых случаях, в день рождения или на Рождество, ты увидишь в витрине что-нибудь такое, что тебе очень понравится, но не захочешь заходить в магазин и справляться о цене. Может быть, брошку или браслет, ну, что-то красивое. И когда тебя не будет со мной, я зайду и куплю это, цена будет больше моего недельного заработка, но я и глазом не моргну.

Я так и видел выражение ее лица, когда она разворачивает пакет. Она надевает то, что я купил, мы вместе выходим из дома, она одета специально по случаю, нет, конечно, не вызывающе, но так, что все обращают на нее внимание. Кокетливо, что ли.

— Наверное, не стоит говорить о женитьбе, — сказал я, — во всяком случае сейчас, когда все так неопределенно. Парню наплевать на неопределенность, не то что девушке, для нее это слишком трудно. Ютиться в двух маленьких комнатах, стоять в очереди за пайком и все такое. Они, как и мы, любят свободу и хотят иметь собственную работу, а не сидеть в четырех стенах. Но то, о чем говорили около кафе, сущий вздор. Что девушки нынче не те, какими были раньше, и что виновата в этом война. Что же до того, как с ними обходятся на Востоке, то это я видел собственными глазами. Наверное, тот парень хотел выглядеть заправским остряком — в военной авиации все они отъявленные нахалы, — но, по-моему, говорить так просто глупо.

Она вытянула руки по бокам и закрыла глаза. Надгробие было уже совсем мокрым. Я беспокоился за нее; конечно, на ней был макинтош, но ее тонкие чулки и туфли насквозь промокли.

— Ты ведь не служил в военной авиации? — сказала она.

Как странно. Ее голос неожиданно сделался жестким. Резким и совсем другим. Словно ее что-то встревожило, даже испугало.

— Вот уж нет, — сказал я. — Я служил в ремонтной бригаде. Там были нормальные ребята. Никакого зазнайства и прочей чепухи. С ними всегда знаешь, на каком ты свете.

— Я рада, — сказала она. — Ты хороший и славный. Я рада.