Алёна Жукова - К чему снились яблоки Марине

Он наклонил голову и втянул носом запах травы, растертой в руках.

– Нашли Любоньку в полыни на обочине дороги, истекшую кровью от ножевых ранений. Она тогда поперек одного авторитета стала. А возвращалась она в ту ночь от меня, со свидания тайного. Спешила домой, говорила, что грешница – муж с малым дитем нянчится, а она с любовником кувыркается. Я тогда не пускал ее, за руки держал, кричал, что не любовник я ей, что сейчас пойду к мужу и отберу мне положенное: и ее, и моего ребенка. Она смеялась, потом злилась, потом вырвалась и убежала. Конечно, следствие и до меня дошло. Чуть опять не загремел, но тут авторитет, убивший Любу, «спалился». Сдали его. Меня отпустили, но жить не хотелось. Муж Любы до ее смерти ничего не знал, а как все раскрутилось, так решил меня наказать. Сам мужик болезненный, хилый, но злой как черт. С ребенком замутил. Экспертизу затребовал. Экспертиза его отцовство не подтвердила, тогда он удумал мальчишку в детдом сдать. Я потребовал сына себе, а мне не дают – две судимости, нет постоянного места работы, жилищные условия не позволяют. Короче, спихнул он ребенка Любиной маме. Я к той прихожу, а она на меня волком смотрит. Говорит, что я во всем виноват. Сидела бы Люба дома с мужем, по свиданкам не шлялась, и не напали бы на нее бандиты. Пытался я ей объяснить, насколько глупы ее доводы, но куда там – крик, слезы, шум. Так Лешка и остался жить с бабой Шурой, не зная, что у него на свете родной отец есть.

Анатолий обхватил голову руками и встал со скамейки. Он нервно ходил взад-вперед, глядя под ноги. Как зверь в клетке.

– Скоро моя жизнь повернулась с ног на голову. Уехал я в столицу и разбогател. Про сына Леху забыл, а когда после бабкиной смерти он меня разыскал, то я понял, что легче откупиться, дав денег, чем тащить его к себе. Моя жизнь в то время не являлась образцом поведения для пятнадцатилетнего подростка. А оказалось потом, что сын мой ничего не хотел: ни денег, ни подарков – только меня. Только и нужно было, что плечо отца. А я – что я? Да мудак последний, ради чего сына оттолкнул? Ради пьянок, блядей, говна всякого. Тут где-то в чемодане его пустышка, мне ее Любаша принесла. Сказала Лешке, что волк унес. Думала выбросить, а потом решила мне принести, потому что я и есть настоящий одинокий волк. Хоть и отец Лехин, но тот еще волчара… И любит она меня за это сильно. Где же эта пустышка?

Господин Сухинин влез с головой в чемодан и стал выбрасывать из него какие-то бумаги и тряпки. Со звоном вылетели из него железные ложка и кружка, теплые носки, вязаная шапка. Он искал и не находил того, что хотел. Он высыпал все содержимое чемодана на землю и, как старьевщик, внимательно осматривал каждую вещь, поднося ее к глазам. Так и не найдя желаемого, он в ярости стал пинать рыжий чемодан.

– Ты не сохранил единственную память о сыне! Старый дырявый урод, ты специально ее уничтожил. Я ненавижу тебя!

Под натиском ударов чемодан развалился на две створки, как раковина, побитая волной. Гражданин Сухинин, он же зэк по кличке Солист, отошел от разбитого чемодана, увидев неподалеку неказистый рюкзак с оторванной шлейкой.

– Идиот, вот же Лехин рюкзак! Мне же его санитары отдали в больнице. Как же я забыл? А забыл, потому что больше всего на свете хотел это забыть.

Поставив его рядом на скамейку, Анатолий Яковлевич взялся за язычок «молнии», но тут же передумал и оттолкнул его от себя. Рюкзак откатился на край скамейки.

Схватившись за голову, А.Я. Сухинин завыл:

– Никогда, слышишь, больше никогда ты не откроешь этот ящик Пандоры! Достаточно было одного раза. Ты и так помнишь все, что в нем есть. Оно высасывает тебя, выедает, приходит в ночных кошмарах. Ты пил и ширялся, чтобы забыть и забыться, но не помогало. Твой мальчик, твой единственный сын опять и опять падает с моста на полотно автострады, а ты опять и опять вздрагиваешь, увидев в почтовом ящике конверт с прыгающими корявыми буквами. Этот конверт там, в рюкзаке. Письмо от твоего сына. Предсмертное письмо. Оно пришло по почте через два дня после его похорон. Ты помнишь наизусть его содержание, и, закрывая глаза, ты видишь, как поползли строчки вниз по правому краю, как расплылись в некоторых местах буквы. Ты почти ослеп от слез и с трудом различаешь текст, но ты читаешь опять и опять и не можешь остановиться:

« Здравствуй, папа! Я знаю, что ты хотел меня забрать, когда я был маленьким, но тебе не дали. Баба Шура сказала, что не хотела отдавать меня уголовнику. Я лично не вижу ничего страшного в том, что ты сидел в тюрьме. Я тоже хотел сесть. Тебе я на фиг не нужен, никому не нужен. Ты не хотел со мной жить, но я не обижаюсь. За деньги, которые ты присылал, спасибо. Мне на все хватало – и на дурь, и на кокс тоже. Стали меня насильно лечить, а доктор сказал, что не в наркоте дело, что депрессуха у меня и надо электричеством по голове шандарахнуть. Стало еще хуже. Я ничего не помню, но говорили, что я орал на всех, бросался и требовал на голову кожу вернуть. Меня связывали и делали уколы. Из больницы я вышел неделю назад. Чувствую себя хорошо, только жить не хочу и не буду. Я чего хотел сказать: ты не подумай, я тебя в своей смерти не виню. Это все баба Шура виновата. Ее и виню, но она уже и так мертвая. Если бы ты меня тогда у нее отобрал, то мы бы жили с тобой классно. Ну, прощай. Пусть напишут на могиле – Алексей Анатольевич Сухинин. Хорошо? А ты – супер! Я тебя в телике видел. Крепко целую и обнимаю, твой сын Алексей».

Анатолий Яковлевич Сухинин сидел, бубня под нос что-то вроде считалки:

– Отпусти меня, мальчик, прошу тебя. Все, как ты просил, я сделал. На памятнике написано – Алексей Анатольевич Сухинин (1990–2005) а под этим: «Любимому сыну – скорбящий отец», а памятник такой, что люди издалека приезжают на него посмотреть. Я лицей большой построил в память о тебе. Лешка, будь другом, отпусти.

Репродуктор над кассой прохрипел объявление о том, что отплытие парома задерживается на два часа по техническим причинам. Господин на скамейке никак не прореагировал. Он сполз на землю и, казалось, потерял сознание. Репродуктор продолжал хрипло вещать о технических причинах задержки парома, а господин валялся в пыли, не обращая внимания на стайку воробьев, которая, осмелев, подлетела к нему совсем близко. Самый смелый воробей вспорхнул и уселся ему на грудь, стараясь клюнуть брильянтовую заколку, болтающуюся на развязанном галстуке. Анатолий Сухинин очнулся и вслушался в текст, доносящийся из репродуктора.