Валерий Бочков - Харон

Он все размазывал и размазывал густую коричневую кровь по железному полу.

– А потом, потом начались неприятности, несколько тачек сожгли на перегоне, я здорово влетел на бабки, меня поставили на счетчик… А Лоренц пас меня еще в Берлине, по Берлину еще помню его. Я сразу въехал, что он меня вербует, я ведь сам… Рыбак рыбака… Такое дело. Короче, я позвонил ему, из Лейпцига позвонил. Ну, он и приехал. В Лейпциг.

– Двадцать седьмой квадрат! – крикнул пилот.

– Иди по реке, перед мостом тормозни!

Я сунул пистолет в кобуру, Тихий, продолжая бормотать, закрыл глаза.

Я встал, распахнул люк. После вони в кабине воздух показался холодным и свежим. Мы шли над самой водой, повторяя изгибы реки. Впереди показался мост.

– Здесь!

Машина зависла, от винтов по реке пошла рваная рябь.

– Идешь на базу! – крикнул я пилоту.

– Есть!

Я оглянулся. Тихий, бледный и грязный, казалось, заснул. Его рука прилипла к полу, голова опустилась на грудь. Я подумал, что моя коллекция ночных кошмаров только что пополнилась новым экспонатом. Я посмотрел на часы, оттолкнулся и прыгнул в люк.

Глубина Истры в этом месте должна быть около трех метров, на самом деле оказалось не больше двух. Я оттолкнулся от илистого дна и вынырнул. Вертолет свечой взмыл вверх, набрав высоту, сделал вираж и пошел на восток. Низкое небо казалось подсвеченным откуда-то снизу тусклым ржавым светом. На востоке сияние усиливалось – там была Москва.

Вертолет быстро удалялся. Уменьшился в едва различимую точку, снова сделал вираж. И вдруг превратился в огненный шар. Через несколько секунд до меня докатился тугой звук взрыва.

Анна решила не рисковать. Я знал, был уверен, что это должно случиться, – необязательно именно таким макаром, но нечто похожее. Знал, что в этом нет ничего личного. Знал, но все равно испытал разочарование и досаду. Словно тебя подвел хороший знакомый. Впрочем, я сам испытывал к ней достаточно противоречивые чувства.

Доплыв до мелководья, я пошел сквозь камыши в сторону моста. Пахло речной тиной, голосистые лягушки на листьях кувшинок замолкали и плюхались на всякий случай в воду. Мои башмаки проваливались в ил, здоровенная рыба, наверное, сом, на которого я чуть не наступил, вырвался из-под ноги, здорово меня напугав.

На берегу, у самого моста росла сдвоенная ива, там я выбрался и лег на траву. От нее хорошо просматривалось шоссе в обоих направлениях. За дорогой, на взгорье, чернели невысокие деревенские хибары. Я вспомнил, что поселок называется Павловская слобода.

С запада донесся шум, едва слышное ворчанье, глухое, словно из-за дальнего леса надвигалась гроза. Я привстал, звук нарастал, быстро приближался. Над моей головой с ревом промчалось звено штурмовиков. Маршал Каракозов не подвел: «Грачи» шли на Москву бомбить Лубянку и кремлевские казармы. Определенно у Анны Кирилловны все шло как по маслу.

По деревне забрехали собаки. В крайнем доме зажглось окно, кто-то вышел на крыльцо, закурил. Потом оранжевый огонек, прочертив дугу, исчез в темноте, дверь хлопнула, и все стихло. Я посмотрел на часы – Джиллиан опаздывала на двенадцать минут.

Я бы не назвал Павловскую слободу оживленным местом. За все время по мосту проехала одна машина – полуторка, груженная пустыми бидонами. В три ноль пять со стороны Москвы показались фары легковушки. Пригнувшись, я стал подбираться к дороге. Темный седан притормозил перед мостом, съехал на обочину и остановился. В поселке закукарекал какой-то шальной петух. Я решил пролезть под мостом и не выходить на шоссе. Седан погасил дальний свет, включил подфарники.

Послышался шум мотора. Два грузовика быстро приближались к мосту со стороны города. Я был уже у самой обочины, до седана оставалось метров двадцать. Передний грузовик, мощный восьмиосный дизель, не сбавляя скорости, врезался в седан. Страшный удар, скрежет металла и звон стекла грохнули, как взрыв. Легковушка подскочила и встала на бок. Из второго грузовика – он перегородил шоссе – высыпали люди с десантными автоматами. Затрещали короткие очереди. Потом люди в камуфляже и масках подожгли машину. Взорвался бензобак, осветив все вокруг лимонным заревом.

Я скатился к реке, дополз до ивняка. Прячась за кустами, побежал вдоль берега. Метров через сто остановился. Машина на мосту продолжала гореть.

Стянул с себя комбинезон, туго связав в узел, придавил камнем в камышах. Утопил глок. Остался в черной футболке и парусиновых штанах, которые при известном воображении могли сойти за летние брюки. В заднем кармане, в непромокаемом пакете, лежали оба паспорта и деньги – «двадцать кусков бакинскими» – как выразился бы Тихий, который, думаю, к тому моменту уже переправился через Стикс и следовал к месту своей безвременной дислокации где-то в районе предпоследнего круга, где горят в потоках кипящей крови души тиранов.

По берегу, вдоль реки, я обогнул деревню, выбрался на кривой, битой глины, проселок. Быстро рассветало. Небо из коричневого стало пепельным. Деревья, крыши хибар, телеграфные столбы, бесконечные заборы казались черной аппликацией, плоской и мертвой. На несколько минут мир потерял все краски – трава, дорога, листья деревьев – все было серого цвета. Я взглянул на ладони – они тоже были серые.

Свернув с улицы со странным названием Стадион на улицу Калинина, я вышел к железнодорожной станции. Здание вокзала, старое, из красного кирпича, было крест-накрест заколочено двумя досками. Все стекла в узких окнах были выбиты с какой-то удивительной старательностью.

По щербатой лестнице я поднялся на платформу. Подошел к краю, безмолвные рельсы, сияя тусклой сталью, безнадежно уходили в перспективу. Пахло мазутом, шпалами, железом. Я пошел по перрону, лениво пиная мелкий мусор.

На лавке под навесом сидела женщина с пышными волосами желтого цвета, пацан лет шести спал, уткнувшись ей в живот. Я тихо присел рядом, спросил:

– Когда на Москву электричка?

– Чего, заблудился, сердешный? – Она подозрительно оглядела меня. – Накеросинился поди вчера?

– Было дело… – уклончиво ответил я.

Она с материнским укором поджала губы. Женщине было за тридцать; несмотря на ранний час, румяна, помада и прочая боевая раскраска были наведены безукоризненно. Я вспомнил слова Розалин про женские лица и посмотрел на руки. Руки у женщины были хорошие, добрые.

– В пять десять, – после паузы сказала она. – Раньше была в пять ноль-ноль, но ее отменили.

– Спасибо.

Я взглянул на часы, откинулся и закрыл глаза. Больше всего на свете мне хотелось забыть всю эту мерзость – минувшую ночь, Тихого, Анну.

– А мы вот в «Детский мир» с утра пораньше. Чтоб к открытию. Надо и форму, и портфель. Первый класс… Сам-то из Москвы? – спросила тетка. – Или откуда?