Array Коллектив авторов - Здравствуйте, доктор! Записки пациентов [антология]

Уже на следующий день я прыгаю по делам на добытых для меня поношенных костылях. Проскакав так неделю, я понимаю, что энергозатраты слишком велики, гипс постоянно натирает ногу в десяти местах, а недостижимая поверхность кожи под ним невыносимо чешется. Недолгое блуждание в интернете поясняет — существуют, кроме гипса, и другие технологии. Неутомимые близкие организуют мне еще один визит к врачу, еще один рентген (выясняется, что перелом успешно зарастает). Врач, относящийся ко мне по знакомству как к человеку, а не как к пациенту, удивляется: «Кто же в наше динамичное время пользуется гипсом? Есть для таких переломов и другие средства, более комфортные». Быстро пишет, где можно купить бандаж на коленный сустав, «главное — ограничить подвижность в суставе, ходить можно». И оставшиеся три недели я изображаю из себя доктора Хауса, правда без трости, усиленно ем кальцийсодержащие продукты. Мне это даже начинает нравиться, сам себя я зову «рупь двадцать» за подволакиваемую ногу. А потом все проходит. До следующего визита к врачам, которые либо найдут у меня все мыслимые болезни (если я обращусь в частную клинику), либо постараются счесть меня абсолютно здоровым (если я воспользуюсь услугами доступного всем в нашей стране бесплатного здравоохранения).

Однажды, когда я был еще не таким пожилым пациентом, как сейчас, выяснилось, что у меня есть свой собственный рак. В смысле — онкологическое заболевание. В доме, где я живу уже долгие годы, это нередкое явление — сказывается наличие под окнами одной из крупнейших транспортных артерий города и отсутствие растительности, которая может задерживать канцерогенные составляющие автомобильных выхлопов. В одном своем подъезде, на двадцать квартир, я помнил за последние годы уже как минимум пять-шесть случаев онкологии, в том числе и со смертельным исходом. К счастью, рак мой был из тех форм, которые дают надежду на выздоровление и шанс прожить еще довольно много лет. С условием срочного оперативного вмешательства, разумеется.

Но между установлением неприятного диагноза и срочным оперативным вмешательством мне предстояла неделя. А наличие внутри организма рака — деталь, никогда не настраивающая на оптимизм.

И я начал прощаться с миром. Работы у меня тогда не было, я был свободен как вольный ветер. И шел я куда-нибудь ближе к природе — к реке или в парк. И бродил среди деревьев или разувался и, шебарша пальцами ног песок, бродил по линии волн, так что иногда до щиколоток или до середины икр захлестывала меня речная вода, а ноги погружались в приятную мягкую почву, какая бывает только на общественных пляжах, — смесь песка с окурками, жжеными спичками, обертками мороженого и пивными пробками.

Я ходил, сливаясь описанным образом с природой, и шептал: «Прощай, солнышко! Прощай, Волга! Прощай, мир! Прощайте, все мои родные!» И слезы величиной с тыквенную семечку наворачивались на мои глаза при этом.

Потом я ехал домой и продолжал прощание: «Прощайте, улицы! Прощайте, магазины, куда не раз я заходил! Прощай и ты, часовая мастерская, где четыре раза чинили мои часы, да так и не починили, только денег зря взяли почти две тысячи рублей! Прощай, кафе, где, несмотря на наличие хорошего кофе, я пил только коньяк! Прощай, памятник герою Сусанину, совершившему свой подвиг в незапамятные уже мною тридцать пять лет!»

А дома, с трагическим выражением лица поглотив ужин, я продолжал, но уже внутри себя, чтобы не пугать близких: «Прощай, сынок! Надеюсь, ты вырастешь хорошим человеком. Прощай, жена! Надеюсь, ты быстро найдешь себе другого после моей смерти. Прощай, мама, прощай, отец. Жаль, что вы меня не переживете…»

Две недели спустя (и через неделю после моей операции) прекрасный врач Тамара Евгеньевна, зайдя в палату, сказала:

— Ну что ж, шов благополучно схватился, можете выписываться. Я вам дам направление на химио-и радиотерапию, придете ко мне после завершения курса, я посмотрю анализы.

— А машину водить можно? — робко спросил я.

— С машиной пока повремените, шов может разойтись.

Спустя час после этого разговора, забрав все необходимые документы в ординаторской, я рулил на своем славном, подержанном, но любимом автомобиле. Возможно, я поступил неправильно, но как это способствовало моему выздоровлению, вы не представляете!

Правда, мне предстоял еще месяц химической и лучевой терапии.

Почему, несмотря на неустанное внимание государства к теме здравоохранения, наши «бесплатные» поликлиники, стационары, диспансеры в большинстве своем выкрашены изнутри масляной краской тоскливого салатного (или тоскливого голубого, или тоскливого желто-песочного) цвета? Почему коридоры этих учреждений в большинстве своем так узки, что и двоим встречным не протиснуться? Почему стулья с сиденьями из дерьмового дерматина так тверды и неудобны?

Я сижу в очереди на химиотерапию. Очередь — в онкологическом диспансере. Вру — я стою, прислонившись к неровной стене коридора, покрытой потрескавшейся масляной краской салатного цвета (что ли, потому, что зеленый — цвет надежды?). Надежда здесь нужна почти всем. Вокруг меня в той же очереди сидят люди, страдающие от невыносимой боли или просто очень слабые после перенесенных операций. Сидят, бледные, в испарине, на жестких дерматиновых стульях или кушетках. Сидят в ожидании, что через полчаса или сорок минут их позовут в кабинет химиотерапии, если повезет — положат на кровать и воткнут им капельницу с препаратом еще минут на сорок. Если же совсем повезет — медсестры даже будут следить за состоянием получающего лечение. Ведь химиотерапия на всех действует по-разному — один просто аппетит потерял, а другой — лежит пластом, встать не может. Или тошнит его постоянно так, что хоть из дома не выходи.

Вот и моя очередь. Захожу в тесный кабинет, где на трех койках лежат под капельницами собратья по несчастью, еще трое — сидят на стульчиках, а к локтевым сгибам левой или правой рук их тянутся те же капельничные трубочки.

Меня участливо спрашивают: «Как химиотерапию переносите? Не тошнит?» Услышав, что переношу хорошо и не блюю, говорят: «Тогда присаживайтесь вот здесь, на стульчик», — и затем втыкают в вену иглу капельницы. Минут сорок после этого я сижу, рука с воткнутой иглой постепенно немеет, кроме этого, ощущений практически никаких, хотя в меня и вливают яд, убивающий не только раковые клетки, но и все живое на десять миль в округе.

Выхожу из кабинета, чуть пошатываясь, но бодро. Надо ехать на работу. Еду. Приятно, что от одного вида любой еды воротит — экономия, можно не ходить на обед. Вечером, спустя часов шесть-семь после процедуры, я смогу поесть. Без особого аппетита, но все же — нужно закинуть несколько калорий в организм, чтобы не ослабеть окончательно.