Михаил Тарковский - Тойота-Креста

Но для этого сначала его успокоить надо. Согласен? А потом дальше. Или выше. Кому как.

– Да с тобой как не согласиться? Только это сказать легко.

– Сказать как раз не легко, если с понятием. Сказать с понятием – это уже, брат, часть дела. Это как ногу оторвать от земли. А дальше не думать, что оступишься, а брать и ступать. Знаешь, когда в гору лезешь… А теперь представь, что нет горы никакой впереди, что она уже под тобой, гора эта, а дальше есть только прозрачный саянский воздух… и вот снова ногу задираешь, не боясь, что коленка, там, хрустнет… и вступаешь прямо в синее небо, и должна оступиться, провалиться нога, ан нет! Едва ты её поднял, занёс над пропастью, вдвинул в неё и чуть подержал, пошарил в поисках опоры – тут же буквально, в миллионную долю секунды – воздух твердеет! Ступенькой! Это Господь Бог тебе трап подаёт. Вот так вот, брат Андроний, – 401Женя помолчал. – А у меня тоже новость. Но хорошая.

– Ну какая? – виновато спросил Андрей.

– Сёдни вечером наш старшой приезжат.

– Да-т-ты-ччо!

На следующий день в морозных сумерках, когда ещё жива синева и особенно остро и драгоценно льётся фарный свет, напротив Жениных ворот затряслась земля и остановился, сияя, как люстра, заиндевелый до полной сахарности огромный кунгованный «урал» с двумя скатами на кабине. И стоял, трясясь и по-судовому неся сгоревшей соляркой и будто катая по огромному неровному колоколу язык громового рокота. Сквозь него, едва пробиваясь, неслись из кабины какие-то завершающие выкрики, и вывалился Василий Михалыч Барковец с клетчатой сумищей и ещё некоторое время высвобождал откуда-то с бампера из-под троса, восьмёркой заделанного на клыках, мёрзлый сверток в мешковине. Вырвав добычу, он рявкнул в высокую кабину:

– Всё, давай, Кешка!

«Урал» по-локомотивному гуднул и уехал, Женя ухватил сумку, и они пошли в избу, где сидел за столом Андрюха, взад-вперёд возя вилку от волненья. Женя встречать его не пустил и Михалычу о приезде младшего не сказал. Едва в дверях показалось красное мясистое лицо старшого, Андрюха выскочил из-за стола и полетел в его лапы. Михалыч качал головой и не верил глазам:

– От это да! От это подарок! Ну Женька, ну ты и хитря-як! И ни словом, главное!

– Всё! Садитесь!

– И надолго ты?

– Да я насовсем, Вась. Примете блудного?

– Да куда мы денемся! А ты чо тошшой такой? Приедешь ко мне – откармливать тебя будем. Обождите, мужики… У меня тут… Женька, на вот построгай чиркунца, а это в холодильник, а это на улицу – это в город… У тебя там в сенях собаки не шарятся, хе-хе? – и Михалыч вывалил на стол здоровенного, твёрдого, как колотушка, чира. Горбомордого и с морозно обломанными спицами плавников.

– Печёнку будете оленью? Вот ишшо пилимени тут, Нина Егоровна стряпала, чашку только мне опростай, Женька. А то она у меня хозяйка, сам знашь, какая, будет потом сканудить… Я же у ней век вредитель главный.

При слове «Егоровна» Женька обрадованно глянул на брата:

– Мы всё будем, садись уже! Затомил!

– Щас, руки помою… Я смотрю, ты наконец домом хоть занялся…

– Смотри, какой светильник модный замутил, – сказал Андрюха.

– Обожди… Дак это с трубы колонковой, и цепь от бортобвязки! Нас не проведёшь! Он в ней, паразит, болгаркой щелей насёк и – смотри – хоть на выставку! У меня, Женька, таких труб на Второй Буровой залежи – можно абажурну фабрику открывать!

– Братья Барковцы. Абажуры и люстры!

– Ну, вы скоро угомонитесь, абажуры? Люстры на вас нет подходящей! Невозможно… Уже нолито!

– Ну всё! Всё! Иду!

– Ну что, братцы!

– За встречу?

– За встречу!

Когда закусили и чуть приосели, Женя наполнил стопки:

– Что, ребята… Помянем Володю Денисенко.

– Давайте, – с особенной какой-то силой сказал Михалыч.

– Можно я только немного скажу. Ты вот как раз, Вася, звонил, а перед этим в тот же день я Вэде звонил с Выдрина, это от Танхоя сюда. Он выезжал с Бора как раз. Кричит – мол, давай, тапок в пол – увидимся скоро! Чо нам осталось-то? По тышше каждому. А то в рейс уйду опять. Ушёл. Так в голове до сих пор не укладывается. Да… – Женя помолчал. Потом сказал: – Знаете, мужики. Вэдя был единственный человек, который… меня жить не учил. Хотя относился, наверно, как к дитю. То есть понимал, что это бесполезно. Вот так вот… Ну что, Володя? Ты с нами… И пусть Господь Бог успокоит твою душу – дорожную и горячую. Да, брат… так и не увидел ты моей новой машины…

– Пухом тебе земля, Володя.

Закусили. Михалыч, сосредоточенно глядя в стол, дожевал кусок чира, выложил сабельку косточки на край тарелки и поднял глаза:

– Представляешь, я же с ним хотел ехать.

– Да ты ч-чо!

– И чо не поехал?

– Да всё – собрался. Вот Володька подъехать должен. С Бора идёт. Я на пóдслухе. Сумки приготовил. Сижу. И тут Нина вбегает – руку рассекла, палец большой. Главное, дров ей наколол, с запасом, а запас у меня знашь какой… Нет. Мало. Ишшо надо – не может вот спокойно: настолько всё это в крови, хозяйское… Чурку колола, а берёза вертлявая [31]… Косинá – колун засаживатся, а она внастыр… она внастыр, – он показал рукой, сжатой в кулак. – Ещё на нервах вся – ей этот мой город, сам знашь как. Ну, после истории-то с Настасьей-то. В общем, по пальцу большому ка-ак звезданёт, – Михалыч сморщился. – Прямо с костяшки до подушки развалила… – Михалыч крякнул. – Зашивали у Оксанки. Разревелась… Тут уж какая поездка… А потом, как узнала… О-о-о… – Михалыч махнул рукой и отвернулся. – Главное, ещё прибассилась, ну меня-то провожать, платок цветной повязала, как же – народ в микрике! И тут с этим пальцем вбегает…

– Может, она специально? – спросил Андрей, у которого всё это время остро блестели глаза.

– Вередила-то? Да ну. Я уж думал. Навряд ли, – и Михалыч ещё раз солидно протянул. – Навря-яд ли… – и тут же разрядил обстановку:– Главно, палец всмятку, а напалок целёхонький у верхонки! От где нитка крепкая! Ха-ха!

– Это у тебя колун тупой! Ха-ха!

– Это точно, Женька! Она ещё: наточи, наточи! Вот наточил бы!

Подняли за Нину Егоровну, потом Женя налил стопки, встал и, помолчав, сказал:

– Браття! Вы не представляете, как я рад… Что мы так собрались – и всё в один день… Я не буду долго, хотя хочется…

– Говори, как надо. Нам не тóропно.

– Браття мои. У нас у каждого за этот год столько произошло. И у тебя, Андрюха, и у тебя, брат Михалыч. А про меня вы всё знаете. Я хочу выпить за вас. И я хочу попросить у вас прощения. Я же червяк последний стал! Вы не представляете, как я на вас злился! Когда ты мне звонил под Тулуном-то. Сидит чаёк распивает, а тут такой бардачина на этой трассе, все едут хрен знает как, и он ещё со своими гусянками да с законом промысловым! Охотнички… Досиделись, что прижали так, что дальше некуда… и всё ждут, что за них кто-то устроит. И вездеход тот припомнил… О-ой… – прохрипел Женя и замотал головой, – а уж тебе-то, Андрюха, больше всех досталось! Чо он сидит в Москве этой?! Чо с этим Гришкой-паразитом нянчится… Подумашь – нюх у того на дорогое… вот в нюх и дал бы, или уже позабыл бы совсем! Вася, Андрюха! А ведь я ещё себя православным считаю… На клиросе помогаю… За Россию болею… говорю… что беречь её надо… Вместе всем быть… Что начинать надо делать что-то… и вот начал… С родных браттев! Ну куда это годится?! – у него снова началась эта редкая интонация, будто он и спрашивал, и сам себя уговаривал, и тут же соглашался. – Вася, Андрей, простите меня, братья. Вы не представляете, как это важно для меня. Я хочу выпить за вас и за то, что мы снова вместе. За то, что… хотел сказать «река»… нет… Что это непостижимое и ненаглядное существо, которое… мы все любим, наш Батюшка Енисей всех нас снова собрал. В один кулак! Всё! За вас!