Михаил Тарковский - Тойота-Креста

Потом Женя затопил и долго, усыпая пол снегом, поочередно сбрыкивал-сбуксовывал бродни с ледяными голяшками, а они не слезали, собирались негнущейся гармошкой, и он отдыхал на скамеечке и снова стаскивал – пятку одного носком другого. А бродень уже лежал на полу отдельно, нелепо продлевая ногу, будто сломанную, и соединялся с ней пустой брезентовой голяшкой. И её горловина намертво засела на ступне – не отпускала собравшаяся портянка, и требовалось нечеловеческое усилие, чтобы её стянуть… А потом часа три пил чай со сгущёнкой и только под утро поел… Бывает такая усталость, что и кусок не лезет…

Всё помаленьку налаживалось. Женя никуда не ездил, занимался то проводкой, то столяркой. В передышке после строгания обналички прилаживался передохнуть и, глядя на свою работу, не верил, что вернулся. Да нет, вот он мой дом, а вот за окнами милый мой город, со смешными домашними светофорами и наличниками в виде крупно отлитых волн, завивающихся в глазки, наплывов, тугих рыбьих спин, словно перенесённых не то с енисейской волны, не то с изгиба кедровых корней. Где стена монастыря, которую расстроили, приобняв ещё древней земли, и побелили, и даже восстановили в ней надвратную церковь. Где Женин кедр, если посмотреть на него со спины и сверху от храма, оказался таким маленьким и беззащитным. И страшно стало, как бы его не убрали в порыве обновления и стройки. И именно из-за его тщедушной невеликости казался он огромней, живее, символичнее и всё отчётливее простирал густой живой отстволок к древним могильным плитам, к храму, где отпевали погибшую девушку и Володю Денисенко.

Происходившее в храме было настолько истинным и так проламывало душу, словно отчаявшаяся жизнь пыталась страшным уроком пробить заскорузлость и вернуть душам исходную оголённость и состояние того зияющего отчаяния, с каким обращаются к Богу как к единственному спасению.

Получив от отца Валерия послушание помогать на клиросе, Женя стоял у аналоя и читал из Апостола, весь перейдя в голос, который звучал сам по себе, не требуя поддержки и усилия и его самого подбирая, как обрывки мирского платья. Было много людей в храме, и Женя ощущал отверстой спиной это трепетное и вздрагивающее общее поле, слитое с ним воедино. Когда всё закончилось, уже на кладбище, Настя подошла, быстро поцеловала Женю в щёку, перекрестила и ушла в зимний сумрак.

Утром на восходе Женя зажёг на синеющем морозном окне свечу. Он не успел утеплить раму, и внутреннее стекло сильно зарастало за ночь. Потрескивая, свеча озарила тёмно-жёлтый олифленный переплёт и выпуклые меловые силуэты папоротников, крепкую лепнину ещё каких-то острых и незнакомых листьев. Женя отвёл утренние молитвы и, встав с колен, келейно прочитал в голос Акафист за единоумершего:

– Яко безутешная горлица носится душа над юдолию земною, созерцая с высоты божественного разумения грехи и соблазны минувшего пути, горько скорбя о каждом невозвратном дне, ушедшем без пользы, но помилуй раба Твоего, Владыко, да внидет он в покой Твой…

Всегда от таких слов остаётся остаток не вместившегося в душу, но сейчас она была настолько истянута, размята горем, что они падали в сердце целиком:

– О Женише Бессмертный, в полночь греха и неверия грядый с небес со Ангелами судити миру всему. Отверзи двери славного чертога Твоего рабу Твоему Владимиру, да в бесчисленных сонмах святых во веки поет: Аллилуйа…

Потом Женя, не решаясь нарушать работой душевного строя, прилёг с книгой. И тут же вспомнилась Настя, как она поцеловала его теми же губами, что приложилась к иконе… Господи, до чего же всё в кучу… – подумал он в каком-то светлом и покаянном отчаянии.

Удивительно, что Настя как-то особенно ярко, ново выглядела, несмотря на всю печаль происходившего. Вообще Женя, вернувшись, заметил, как помолодел мир. Обычно после разлуки всё ветшало, на лицах появлялись морщинки, а сейчас и Настя, и другие люди наросли свежей силой, как-то великолепно налились, и это означало, что постарел он, и было не жаль.

Вдруг позвонил Андрюха, трезвый и в десять утра красноярского времени:

– Женька, ты меня сможешь встретить утром послезавтра в пятницу в Емельянове?

– Не понял…

– Всё. Я возвращаюсь. Хорош. Вовка меня берёт.

– Да-ты-чо! Конечно, брат! Рейс скажешь только.

– Ну ладно, давай, всё потом, при встрече!

«Что давай? Что потом?» – Женя пожал плечами и обрадованно заходил по комнате.

Андрей искал глазами белую «кресту» в девяностом кузове, Женя видел, как он, глянув вскользь на его «блит», достал телефон и собрался звонить. Женя гуднул и вышел из машины. Никогда братья не обнимались так крепко.

– Груза много?

– Да не шибко. Я всё поездом отправил. Встретим потом, ага? Это что у тебя за красавец?

– «Марк» такой…

– Хм… А та ведь тоже хорошая машина была.

– Та… была не машина, – тихо и медленно сказал Женя.

– Ну, ничего… У этого… тоже всё впереди, – также негромко ответил Андрюха.

– А у нас, брат, тем более.

Они зашли в павильон, где народ, толпясь вокруг низкой овальной стойки, похожей на детскую железную дорогу, ухватывал сумки и чемоданы, движущиеся в разных позах по резиновой дорожке. Андрей был настолько расслабленно-счастливым, что предложил не толкаться и подождать. Так они и сделали и спокойно забрали свой багаж с уже опустевшей ленты, по которой одиноко каталась чья-то клетчатая сумка, умотанная прозрачной липучкой.

Андрюхе нравилось всё, что он видел вокруг. На выезде из портовской площадки они стояли перед шлагбаумом возле будки:

– Вот это по-человеччи: для правого руля справа окошечко, для левого слева. Жек, слышь, сёдни воскресенье, давай через город, а, поедем? И на берег заглянем. Давай, брат? Ну, туда, в район речпорта, к «Огням»… А? Я на Енисей хочу посмотреть …

– Давай, – что-то дрогнуло в Жене, словно судорога перешла с его собственного на заенисейские хребты, прокатившись до самого города Владивостока, до окончания транссибовских рельс, до Морвокзала, где ржавым бинтом белеет плавгоспиталь «Иртыш» и прозрачно-синяя тихоокеанская вода взлизывает оледенелый берег с ржавыми железяками.

И словно повторяя чью-то тень, сходящую к океанской воде, Женя с Андреем спустились напротив гостиницы «Огни Енисея» и смотрели на чёрно-сизую бегущую воду, на сопки напротив, которые Саяны последним, рассветным, потягом руки на ощупь вынесли на север, желая побольше побыть с Батюшкой Енисеем и словно опасаясь снять с него верховую охрану своих остролесых громад, поседевших медвежьих спин. Вышло солнышко, и что-то предвесеннее было в тенях, бегущих по штриховым склонам сопок, фронтом стоящих напротив – каждодневным напоминанием о том, в каком богоданном месте стоит поразительный и прокопчённый этот город.