Грегуар Делакур - Четыре времени лета

Мы с радостью выпили и посадили розы: «Эжени Гинуассо», вишнево-красные, с фиолетовым отливом, с темной листвой, и «Мадам Альфред де Ружмон», изысканно белого, чуть розоватого цвета.

Как и наша жизнь, наш огородик вновь обретал краски.

Получился импровизированный пикник; мы ели помидоры, которые срывали прямо с веток, крупный редис, щедро посыпая его солью. Мы принесли еще вина, черного хлеба, колбасы, и впервые после войны мы смеялись без удержу, без задних мыслей и каких бы то ни было страхов. С Жанной вновь прорастала жизнь, розовая, как ее щечки, розовая, как розы.

Это лето 1955-го было прекрасным летом. Мы пели Шарля Трене, Кору Вокер, Франсиса Лемарка и Жоржа Брассенса, а мсье Жан дал нам несколько дней отпуска. Мы решили вернуться в Ле-Туке – впервые после нашей встречи семь лет назад. Мы были тогда не в меру заботливыми и неловкими родителями – над которыми сами будем потешаться позже, – пугаясь ветра, который мог засыпать песком глазки Жанны, солнца, которое могло ее обжечь, возможного обезвоживания, злой осы, кружившей слишком близко. У нас не было матерей, чтобы научить нас быть родителями, чтобы успокоить нас и прижать к груди, когда взгрустнется или просто даст знать о себе усталость.

Мы учились расти одновременно с нашей дочуркой; и может статься, что, в сущности, это она заботилась о нас.

Два года спустя у Жанны появился маленький братик – на тридцать четыре часа.

Женщина рядом с нами задремала.

Книга выпала из рук, ветер листает страницы, как большие крылья pieris rapae , бабочки-репницы, которую мы любим за ее анисовую бледность.

Поодаль, позади нас, из-за дюн, появляется девочка, одна. На лице у нее уже совсем женская гримаска, сминающая черты. Через несколько секунд появляется и юноша, он бежит и нагоняет ее.

Они останавливаются.

Их губы шевелятся, кажется, что они произносят мучительные слова, слова любви, взрослые, в общем, слова. Ветер доносит до нас ее короткую фразу. «Любовь – это когда можешь умереть за кого-то». Мы переглядываемся, взволнованные. Они – это мы двое пятьдесят с лишним лет назад; мы двое, когда обнялись в страхе, зарылись в песок, прячась от пуль, и пообещали друг другу эту же самую вечность. Но другими словами.

Потом они расстаются. Разрываются, вернее сказать. Девочка идет к своим родителям под желтый зонт, а юноша удаляется в направлении дамбы, к шуму города, к другим ранам.

Девочка садится в нескольких метрах от родителей, и мать спрашивает ее, куда девался Луи. Она пересыпает песок по ветру, как будто это уже пепел той любви, когда можно умереть за кого-то. Она пожимает плечами, потом роняет тихо: «Он влюблен». «И что же?» – спрашивает мать. Девочка молчит. «Виктория?» – настаивает та. И девочка с красивым именем Виктория отвечает почти с грустью: «Я – нет». Потом она вдруг вскакивает и бежит к морю, далеко. Мы провожаем ее взглядом; она бежит быстро и на длинных ногах, кажется, вот-вот взлетит. Розовый фламинго, исполненный грации. Когда она вбегает в воду, брызги вздымаются букетом, в котором она – самый красивый цветок. А потом она скрывается с наших глаз, наверно, подхваченная другими влюбленными.

Мы беремся за руки. Наши проржавевшие, усталые пальцы ласкают друг друга, сплетаются в кольца. На наших ногах нам не бежать больше к морю, как эта маленькая Виктория, но наши сердца еще могут привести нас туда.

Мы никогда не говорили между собой о любви.

Нам, конечно, казалось чудом, что мы выжили в годы войны, уцелели и встретились – это, наверно, и связало нас любовью. После нашего с ужасом данного обещания на окровавленном песке Ле-Туке в 1943-м мы боялись всего, что можно потерять, а слова любви самые летучие из всех.

Но мы любили друг друга.

Мы любили друг друга между слов и между строк, в молчании и взглядах, в самых простых жестах.

Мы любили друг друга в бесценном удовольствии встречаться часто-часто.

Мы любили друг друга, идя по дамбе одним и тем же шагом, глядя на одни и те же красивые вещи.

Мы любили друг друга каждое мгновение, не пытаясь его продлить, ничего другого не требуя, кроме этого самого момента вечности.

Слова любви ничего не спасли. Они так и не перекрыли грохот снарядов, вопли ужаса, не заглушили какофонию боли; они были заповедной зоной для тех, кто не знал круговерти бурь; они наполняли их память обещаниями. Наша же была слишком загромождена, и мы просто продолжали жить вместе, идти по жизни вместе, неся наши тяготы, наши кресты и нашу скромную надежду, которая и была вместилищем любви.

Эта наша любовь в молчании , как мы ее называли, позволила нам не взвыть, не забиться головой о стену, не содрать с себя кожу, не вырвать глаза, сердце, когда тридцать четыре часа спустя после появления на свет наш маленький мальчик его покинул; на цыпочках, в молчании .

Мы даже не успели дать ему имя.

Позже мы пытались завести еще ребенка. Но наши чрева умерли; два старых мяса, жестких и бесплодных, унизительных и обидных.

26 сентября 1959-го, когда Жанне было четыре года, ее выбрали в числе других детей приветствовать генерала де Голля, который приехал на открытие новой ратуши Валансьена. Старая сгорела в 1940-м, но каким-то чудом ее дивный фасад уцелел – за исключением колокола и фронтона работы Карпо [45], которые рухнули, к счастью никого не задев. Министерство реконструкции решило восстановить фасад в исконном виде и пристроить к нему сзади современное здание.

Жанна была чудо как хороша. Неуклюжесть раннего детства сгладилась, и мы частенько говорили, что пепел черных лет слетел с ее лица, как и с лица мира, наконец успокоившегося. Жанна держала букет розовых роз – тщательно подобранную композицию из старых роз нашего сада: «Дамаск», «Дети Орлеана» и «Маршал Даву», – потому что этот цвет означает радость , а когда город поднимается из руин, это всегда радостно. И именно его, ее букет, взял генерал де Голль, когда дети протянули ему свои.

Этому выбору было суждено изменить нашу жизнь.

В этом году, через сто четыре года после мечты Жюля Верна, через девятнадцать лет после «Приключений Тинтина» [46], два человека ступили на Луну.

Мы провели ночь 21 июля в саду нашего дома близ Лиона, наблюдая за ней. У нас еще не было телевизора, только жалкий бинокль; и Жанна, разочарованная, что ничего не разглядела, ни звездного странника, ни сверкающей ракеты, устав от ожидания мирового события, которого ей не удалось увидеть, в конце концов уснула между нами. Ей было тогда четырнадцать лет. Она была долговязая, бледная, хорошо сложенная, и мы замечали порой, не без гордости, как посматривают на нее искоса мальчики на улице. Она была ребенком послушным, ласковым, иногда забавным; она взяла лучшее от нас двоих.