Ричард Флэнаган - Смерть речного лоцмана

Наш же мальчуган вовсе не герой-неудачник, как Грязнуля. Он один из многих неприметных неудачников, с которыми школа без всякого сожаления прощается после того, как они заканчивают выпускной класс.

И вот юный Гарри, закончивший школу и безработный, смотрит на фотокарточку Гарри с тетушкой Элли, сидящей на каминной доске. Для него это мало что значит. Родня, предки для него практически ничто – он даже гордится тем, что почти ничего о них не знает. Такие фотокарточки помещаются в темных укромных местах, в темных пыльных комнатах. Но Аляж не любит шарить по дому и перебирать всякое старье. К тому же теперь Гарри большую часть времени сидит дома – даже чаще, чем пьет на пару с Грязным Тедом, который, после того как у него реквизировали раколов за браконьерство, в некотором смысле болтался без дела. Аляж предпочитал не сидеть сложа руки, а заниматься делом, неважно каким, плохим или хорошим, главное, чтобы кровь бурлила в жилах. Так продолжалось до тех пор, пока это не стало выходить Аляжу боком: к нему зачастили полицейские в грубых синих рубахах с синими же повестками и снова и снова таскали его по судам – то за пьянку с дебошем, то просто за пьянку, но с огоньком, один раз – за пьяное вождение, а другой – только за то, что он повис на сумочке какой-то девицы, в которой потом нашли марихуану. И тогда судья предупредил, что, если он не остановится, его ждет тюрьма, а Гарри, оторвавшись от криббиджа [27], в который они играли с Грязным Тедом на кухне, отставил пивной стакан, вытащил изо рта сигарету и сказал: пора со всем этим завязывать и заняться чем-нибудь путным.

Чем-нибудь путным стал футбол, благо у Аляжа к нему были способности, но раскрыть их в полной мере ему мешала его школьная философия неудачника. Он начал тренироваться в запасном составе команды Южного Хобарта, а в разгар сезона стал регулярно выступать за основной состав нападающим. За игру в основном составе регулярно платили, и это значило для Аляжа куда больше, чем всякие сплетни о клубе, о котором что только не болтали. Болельщики любили Аляжа, любили смотреть, как его длинная, вьющаяся рыжая грива, вдруг возникнув откуда ни возьмись, взметалась к небу, и называли его то Рыжим Барсом, то Великим Козини, то Али-Бабой. Газеты окрестили его Феллини-Козини – за киногеничность, а болельщики команд соперника неизменно скандировали: «Восемь с половиной, восемь с половиной!..»

Вижу, тогда был счастлив, да, но кто знает, тот поймет: счастье – штука преходящая, как облака. Разум мой слепнет, возвращается к раздумьям, и мысли мои подобны настырным бультерьерам, загнавшим добычу, не желающим ее выпускать и требующим от меня ответа на их настоятельный вопрос.

Зачем я взялся за эту работу?

С моей теперешней точки зрения, перспектива утопающего, человека, тонущего вследствие того, что он взялся за эту работу, – вопрос, не лишенный смысла. Решение взяться за работу, в результате которого я оказался в обстоятельствах, ввергших меня в нынешнее бедственное положение, говорит о том, что во мне есть саморазрушительное начало. Или, по крайней мере, самоуничижительное. Так зачем же я взялся за эту работу? Ну, в общем, позвонил Вонючка Хряк – и что мне было ему ответить?

Много лет спустя я наконец вернулся домой. И был этому очень рад. Но радость моя скоро сменилась разочарованием. Куда бы я ни ткнулся, везде слышал одно и то же: такой-то подался через море на материк в поисках работы. Остров уже полтораста лет пребывал в застое. После моего возвращения прошло несколько недель, а найти работу мне все никак не светило, но, с другой стороны, на что я надеялся? К тому же я был болен. Не тяжело, не смертельно, но все же. Похоже, подхватил легкую дизентерию – стул у меня почти всегда был мягкий, даже жидкий. Меня мучили сильные головные боли, волосы выпадали пучками, приходилось стричься наголо; а потом, когда они отрастали, я становился похожим на бешеного рыжего ежика. Сказать по правде, чувствовал я себя до того омерзительно, что даже скулил по ночам, сам не знаю почему, и рыдал всякий раз, когда видел в теленовостях репортаж о каком-нибудь бедствии или слышал на улице, как какая-нибудь мамаша распекала свое чадо. Я ждал чего-то паршивого, хотя и не знал, где это может случиться, что или кто это может быть. И вот позвонил Вонючка Хряк – а что я мог ему сказать?

Зачем я только взялся за эту работу?

Все знали, что я до смерти ненавидел это ремесло – гонять плоты. Я повторял это без конца и без устали, особенно в компании речных лоцманов, говоря всем, кто меня слушал, что работа эта дрянь и я очень рад, что никогда за нее не брался. Впрочем, о том, что когда-то она была мне по душе, я помалкивал. Говорил я, что платят за нее гроши, а скоро станет и того хуже, условия – как в девятнадцатом веке, туристы, которых, согласно обычаю, будто в насмешку приходится называть не иначе как клиентами, – сплошь дураки или олухи, что, в общем, одно и то же. Гонять плоты сподручнее по молодости, за неимением работенки получше, с жаром уверял я, а если тебе за двадцать пять, браться за нее не пристало.

Мне же было тридцать шесть.

И тем не менее когда позвонил Вонючка Хряк, я еще не успел вымолвить ни слова, но уже почувствовал, что мне ужасно хочется снова войти в эту воду.

Хочется пройти свой последний маршрут.

И, думаю, это было вполне осуществимо, да и Кута Хо особо не противилась. В день моего возвращения я без всякой цели бродил вокруг ее дома, но войти все не решался.

Сейчас я вижу ее на той вечеринке, в числе двадцати трех гостей, обступивших Аляжа, который был тогда на три года моложе, – в тот вечер они встретились впервые, и было это ох как давно. Всякий раз, когда он заходил на кухню за новой выпивкой, ему казалось, что она не сводит с него глаз. Еще никто и никогда не хотел его так откровенно, так страстно. И он испугался. Он мечтал о таком, видел такое в мыслях, но, столкнувшись с подобным в жизни, растерялся, решив, что ничего хорошего из этого не выйдет. Он спросил Ронни: может, пора по домам, ведь вечеринка закруглялась. «По домам? С чего вдруг? У нас еще осталось море пива. – Он показал большим пальцем через плечо в сторону гостиной. – Да и потом, на тебя, кажется, положили глаз». Аляж покраснел до ушей. Он умел обходиться с девчонками, которые давали ему от ворот поворот – уж тут-то он был дока, – но чтобы девчонка сама домогалась его, от такого и впрямь голова могла пойти кругом. Он вернулся в гостиную, к друзьям – некоторые из них сидели в противоположном ее конце и болтали с Кутой Хо. Не успел он войти, как она снова уставилась на него. Она дымила как паровоз, хотя вообще-то курила мало, что-то возбужденно говорила, и Аляж, борясь с волнением, направился прямиком к ней. Он проделывал разные фокусы, пуская дым из ноздрей, чтобы ее развеселить, и, когда она расслабилась, он тоже вздохнул с облегчением. А когда он нагнулся – она была меньше ростом, – собираясь показать новый фокус, она выхватила у него изо рта сигарету, и он почувствовал, как ее губы прильнули к его губам. Почувствовал, как его губы приоткрываются в ответ и как ее язык проскальзывает ему в рот, словно прокопченная табачным дымом рыбешка. Он почувствовал, что падает, покачнулся и притянул ее к себе, а потом, отвечая ей взаимностью, обхватил ее рукой и почувствовал, что она сливается с ним в одно целое.