Юрий Буйда - Ермо

Карамзин обновил русскую традицию почитания Слова, введя в ее русло просветительское представление о книге как инструменте преобразования действительности. Речь идет об отношении к культуре, которого, выражаясь словами Сергея Аверинцева, «на Западе нет именно потому, что там ценна сама жизнь, а не человек, который при помощи книг… и при помощи своей головы строит для себя целое, которое не является преднаходимым». Призыв Достоевского полюбить жизнь прежде смысла ее не был услышан русским обществом: при помощи книг и головы оно упрямо выстраивало новый универсум Als Ob. В этом мире Вера Павловна не грезила, но жила полной жизнью. В этом мире и по его жутким законам достоевские бесы строили умозрительные модели грядущего, в котором не было места живым. Их наследники осуществили мечту достоевских монахов, возвысив Град Земной до Града Небесного и выкрасив его стены и башни русской кровью. Россия забыла – а, может, и никогда не помнила – о том, что Царство Божие – не от мира сего: Идеал не должен подменять собою Цель.

Впрочем, возвращаясь к Карамзину, Ермо напоминает: пройдя школу «Истории государства Российского», писатель заметил, что «история не роман; ложь всегда может быть красива, а истина в простом своем одеянии нравится только некоторым умам опытным и зрелым», и это было бы банальностью, не произнеси эти слова сочинитель из страны сочинителей, фантазеров и сновидцев, стоявший у истоков русского Als Ob.

«Триумфы и трофеи» – книга стилизаций, что свидетельствовало лишь о том, что Ермо хотел сохранить дистанцию между автором и материалом, между автором и языком. В новеллах «Чародей Брюс», «Голубиная Книга», «Карлики Петра Великого» и других ведущими темами являются взаимоотношения искусства и действительности, «приключения разума», как определял сам Ермо. Эпоха европейского классицизма, воспринятая русским восемнадцатым веком, понимала природу как нечто несовершенное, нуждающееся в исправлении и украшении, и тем самым разрывала единство натурального и идеального, достигнутое искусством зрелой Античности и Высокого Ренессанса. Европейцам и русским еще только предстояло осознать мысль Мэтью Арнольда о том, что «желание наше не в том, чтобы природа повиновалась нам, но, напротив, в том, чтобы мы покорялись природе», то есть, по существу, «вернуться» к Шекспиру, который в диалоге Поликсены и Пердиты из «Зимней сказки» высказал следующее суждение об отношении природы и искусства:

…Со скрипом, с визгом и ржавым хрипом срабатывали тормоза, способные ужаснуть любого полицейского, такую уж дрянную машину он умудрился схватить в Давосе, и слава Богу, что полицейским было наплевать на его дребезжащий «Плимут» тысяча девятьсот мохнатого года, лишь бы не вылететь с дороги, мокрой от непрестанного дождя и накрытой туманом. От Понтрезины до самого Брузио – туман, дождь, туман, дождь, медленно плывущие встречные машины – златоглазые жуки, дорожные полицейские в маскарадных костюмах с широкими рукавами, пылающими люминесцентной краской. Со скрипом, с визгом и ржавым хрипом сойдутся шестеренки их новой – наверняка ужасной – жизни, он и думать не хотел о том, что сейчас чувствует Лиз, каково ей, как она выглядит: и так ясно. «Отверзлись ржавые со скрипом ада двери, – вдруг вспомнился Сумароков, – из коих зависти и злобы бледны дщери, боязнь, и грусть, и скорбь, и скука, и тоска, змеистых клочья влас вкруг ней, как облака, пустив на ветр, летят в призраках черным роем: те с скрежетом зубов, те с хохотом, те с воем…» Близ Виченцы он все же остановился и наспех выпил две чашки кофе. «Нощи нощь приносит весть…» Сын умер. Погиб Паоло. Телеграмма подписана полным именем – Элиза Стефания графиня ди Сансеверино – значит, дал ее кто-то из адвокатов. Либо Франко. Ну еще бы, в состоянии ли она… Паоло погиб. Сын. Отверзлись ржавые со скрипом ада двери, и ад из пропастей разверз на мя уста…

Джордж Ермо возвращался в Венецию из Давоса, возвращался после долгого отсутствия, вместившего и выход нового романа, и небесскандальную историю взаимоотношений с Каролиной Крогиус, опять рыжие волосы, прекрасные шведские глаза чистейшей воды, много сладкого и много турецкого табака – к счастью, турок в конце концов ее и увез, избавив Ермо от объяснений, – что еще? Нобелевская премия. Переиздание всех романов. Господи, и глупейшая статья какого-то захлебывающегося юнца о счастливо забытом «Лжеце».

В Давосе он навестил Джо Валлентайна-младшего, умиравшего от рака в клинике своего старинного приятеля доктора Кюршо.

«Я еще шевелюсь, – прошептал Джо, языком отодвинув всунутую в рот пластиковую трубку. – Глянь-ка, как забавно…»

И пошевелил пальцами, глядя на них смеющимися глазами.

Забавно, в самом деле забавно.

Лиз и Джордж виделись редко. Вместе гостили у сына, продолжавшего учиться в швейцарской школе. Иногда Ермо прилетал в Венецию на Рождество. Лиз давно не требовала никаких объяснений, не заговаривала и о разводе. Паоло, Павлик был единственным, кто их связывал, если, конечно, не считать Джанкарло. Мальчик, как говорила Лиз, умел находить общий язык с дядей – так они условились называть Джанкарло, о прошлом которого сын ничего не знал. Они говорили о семействе Дандоло и мореходных качествах гребных судов, о святом Марке и строительстве нового порта в Маргере (разумеется, новым он мог называться разве что в тридцатые годы) – как ни странно, Паоло и впрямь интересовало все это, в их разговорах не было ничего от игры, точнее, это была такая всеохватывающая игра, что включившийся в нее становился лишь пешкой на доске. Иногда Джордж навещал сына один, и они уезжали куда-нибудь в горы, или к постаревшему и скрюченному Дилу, все еще носившемуся с планами преобразования своего издательства, или в гости к Бергману на Форё: домашние издали почтительно поглядывали на двух «великих стариков», беседовавших о чем-то значительном, глубоком, хотя на самом деле они болтали черт знает о чем. Бергман: «Чайки садятся на песок – будет шторм. Болит голова? Может, аспирина?» Ермо: «У меня от аспирина понос, ну его к черту». Бергман: «Тогда, может, виски? Вон в той бутылке – single». И лишь однажды Бергман сказал: «Страсть ко всему здоровому – вот что мне всегда мешало. Многие советовали мне избавиться от нее, ибо она ставит пределы, за которые страшно ступить, а этот страх – не для художника. Надо научиться жить в аду. Давно пора». И они одновременно улыбнулись – каждый чему-то своему. А тем временем Паоло уходил на берег с Ваней-хохотушкой, рыжухой-ровесницей со спелой задницей и вызывающим вымечком: «У меня грудь волосатая, не веришь? Волос не будет, если я покажу ее мужчине. Пауль, ты уверен, что сыграешь эту роль?» Сын никогда не выражал своего отношения к тому, что происходило между отцом и матерью. Спокойный улыбчивый парень, отравившийся наркотиками. Из любопытства. Случайно. Да-да, случайно, черт возьми, – но он уже знал, что ответит Лиз: «Джордж, это судьба». Все, у них нету сына. У них никого не осталось, кроме Джанкарло с его пронафталиненными париками и скисшей помадой, кроме них самих, их воспоминаний, кроме их общего ада, где они так уютно устроились… Все полетело в тартарары. Бедный мальчик. Ад из пропастей разверз на ны уста. Это было всегда, но они привыкли жить, ежеминутно ощущая смрадное дыхание преисподней. Все кончилось. Отверзлись ржавые. Но и подъезжая к Венеции, он еще не знал и предположить не мог, что возвращается в этот город навсегда.