Юрий Буйда - Ермо

На фотографии – она датируется весной 1974 года – запечатлены Ермо, Лиз и Федерико де Лонго, критик и биограф великого писателя, – только что вышла его семисотстраничная монография, посвященная жизни и творчеству писателя.

Начало мая, канун дня Егория Храброго.

Джорджу скоро шестьдесят, но он уже старик – правда, красивый старик, с великолепной осанкой, густой седой шевелюрой и строго прочерченными белыми бровями на геометрически правильном лице.

Рядом Лиз – вот ей-то не дашь ее лет: моложава, с выразительными глазами и чистым высоким лбом, в темно-сером шелковом платье, обтягивающем ее безупречную фигуру.

За ее спиной – Федерико де Лонго, который тогда носил очки с круглыми стеклами и густую «битническую» шевелюру. Федерико высок и тощ, но и он едва достает Джорджу до ухa.

Фото сделано во внутреннем дворике дома Сансеверино. Свет водопадом льется в прямоугольный проем, обрушиваясь на неподвижных людей и жгуче-белую мраморную статую, рядом с которой на боку лежат носилки и две лопаты.

Именно тогда Ермо приступил к первой перестройке дома, открывшей череду переделок и перестановок внутри дворца и снаружи, словно спасаясь от захлестывавшего дом безумия…

Именно тогда и начали потихоньку пускать во дворец туристов, прилично ахавших и таращившихся на всех этих Беллини и Карпи.

Именно тогда он начал по-настоящему устраиваться во дворце, протаптывать свои тропки в его необъятном чреве, хотя окончательного решения еще не принял.

Еще раньше он перенес в свой кабинет икону Георгия Победоносца и картины семейства Ермо, в прилегающей комнатке – лет сто назад это был туалет – устроил гардеробную Лизаветы Никитичны: мундиры, сюртуки, рубашки, пахнущие порохом, кровью и французскими духами, заняли свои места на специальных вешалках. Шишечка, отбитая от лестницы выстрелом террориста, заняла свое место в шкатулке на письменном столе, рядом с коробкой сигар и пресс-папье. И больше он не снимал с руки перстень с «еленевым» камнем.

Он вернулся домой.

Он все сделал.

Роман «Вторая смерть», в основе которого – история Джанкарло, спрятавшегося героя, упрочил его славу и даже, как ему говорили, готовился к изданию в России, где его называли то американским, то итальянским писателем, а то и с присущей русским определенностью – «злобствующим белогвардейцем» (не могли простить ни выступления в защиту Пастернака, ни подписи под протестом против советской оккупации Чехословакии).

Этот роман выпил из него всю кровь. Никогда еще он не писал так быстро, в таком возбуждении, никогда еще не сжигал черновики такими огромными порциями – одного дыма хватило бы на пятитомное собрание сочинений.

«Вторая смерть» – род литературного безумия, напоминающего одновременно Достоевского, Кафку и Фолкнера», – констатировал Федерико де Лонго.

Знал бы он, в каком виде рукопись легла на стол Дила. Скрюченный старик внимательно посмотрел на Ермо и не без ехидства поинтересовался: «А ты знаешь, что «Поминки по Финнегану» уже написаны, или до вашей деревни это известие не успело дойти?»

Конечно же, это была шутка – в духе Дила. Ермо не собирался представать перед читателем в джойсовских лохмотьях, хотя единственное, что могло вызвать Дила на такую шуточку, были «языковые кентавры», вроде сравнительно безобидного turdища, сильно смахивающие на воляпюк. Джордж убрал все это. В течение нескольких месяцев они с Маргарет Чепмэн, приехавшей ради этого из Лондона, основательно прошлись по тексту. Он был безжалостен, хотя Маргарет и предлагала оставить кое-что из кунштюков: «Это искусство, Джордж! Это интересно». «Интересно тебе да десятку яйцеголовых, – парировал он. – Сначала сила стала истиной, потом истина пала до красоты, наконец красота деградировала до искусства. Как тебе нравится моя теорийка?» Тем не менее он не обольщался: роман получился сложным, очень сложным. Но больше он ничего не мог сделать.

Он все сделал.

Осталось наладить свою жизнь в этом бесконечном доме с заплутавшими сновидениями, выдающими себя за людей из плоти и крови.

Спальня – маленькая столовая – галерея – кабинет с картинами и шишечкой от лестницы – треугольная комната с чашей Дандоло. Вот и все. Ему – довольно.

Вместе с Франко, давно ставшим для него Фрэнком, они облазили все чуланы, заглянули во все углы. В одном из темных закоулков обнаружили странное сооружение – кресло на малюсеньких колесиках, с балдахином, с которого свешивалось множество стеклярусных нитей, унизанных крошечными серебряными колокольчиками. Издали оно напоминало те будочки, что ставились на спины слонов, Джордж видел их в детстве на иллюстрациях к «Шах-намэ».

Антонио, консультант по архитектуре, помогавший в перестройке дома, объяснил, что когда-то такие кресла-будки ставили на паланкины, в которых передвигались именитые венецианки. Это звякающее при малейшем прикосновении сооружение понравилось Лиз – со временем она научилась пользоваться длинным рычагом, приводившим кресло в движение, и каталась со звоном по галерее и большому залу внизу…

На чердаке и в чуланах хранились свернутые в трубки холсты, полуистлевшие гобелены с рыцарями, лебедями и Ледами, с Приамом, целующим руки Гектору, в ящиках навалом лежали помятые и обколотые кубки и чаши… Из подвала вытащили хорошо сохранившееся огромное деревянное распятие, твердостью не уступавшее стали, – по просьбе Лиз его поднесли в дар церквушке, куда по утрам она бегала «поздороваться с Богородицей».

Вечерами они с Лиз, как и прежде, поднимались наверх, к Джанкарло, принимавшему их за столом, накрытым к ужину. Он знал о смерти Паоло. Нет, не от Лиз и не от Джорджа, – а Фрэнку было строжайше запрещено заговаривать со стариком на эту тему, – просто однажды во время традиционного ночного обхода он по привычке заглянул в детскую и увидел портрет Павлика с черной креповой лентой на уголке – сентиментальный жест старой Луизы, жены Фрэнка. И спустя несколько дней, за ужином, впервые за много лет нарушив затворнический обет, Джанкарло тихо спросил: «Мальчик умер?»

Да, наверное, с того дня Лиз и начала свое путешествие в Зазеркалье.

Врачи только разводили руками, когда она жаловалась на блуждающие боли: сердце, запястья, колени, глаза…

«Нервы, синьора».

За ужином она вдруг хваталась за голову, ее начинало тошнить – ни с того ни с сего. К завтраку она выходила в широкополой черной шляпе и черных очках: мигрень. Она научилась в подробностях, с отталкивающими деталями живописать свои желудочно-кишечные ощущения: «Диарея – болезнь нравственная, Джордж, вроде памяти».

Она больше не могла спокойно взирать на репродукции с картин Шипионе Ваннутелли, висевшие в столовой и никогда ранее не привлекавшие ее внимания: «У меня от них понос, Франко, давайте уберем». И безобидного Ваннутелли выносили на чердак и рассовывали по чуланам – первой ушла «Прогулка знатных венецианцев под аркадами дворца дожей», следом «Одалиска в гареме», что-то еще, – место убранной гладкописи заняла гладкопись авангардистская – с черно-коричневыми квадратами на ядовито-желтом фоне и грубо торчащим толстым женским коленом, выпиравшим из этого красочного месива, при этом аппетитную женскую плоть художник сделал холодновато-лиловой.