Юрий Буйда - Ермо

Ермо со вздохом поднялся, бормоча в тон старику: «А великие – зелеными и кислыми…»

Но Лиз не позволила завершить вечер миром.

В дневнике Джордж записал, что никогда еще не видел жену такой разъяренной, даже – страшной. Она медленно поднялась из-за стола – на унавоженном белилами лице живыми были только дрожащие черные губы – и проговорила негромко, но с такой силой, что ее небрежно-аристократический итальянский прозвучал как латынь:

«Ты меня убедил. А теперь выйди на площадь и скажи всем: я – Джанкарло ди Сансеверино, я жив, я всех вас обманул».

«Жизнь отличается от театра лишь прискорбным отсутствием занавеса, который в этом месте просто обязан был рухнуть с небес прямиком на Джанкарло, – пишет Ермо. – У него, впрочем, хватило ума смолчать…»

С того дня Лиз перестала подниматься в убежище своего бывшего мужа, вычеркнула его из своей жизни – «вычеркнула из себя», как она однажды выразилась.

По утрам старая Луиза выкатывала ее на галерею. Из глубины дома приближалось слитное пенье сотен крошечных серебряных колокольчиков на стеклярусных нитях, распахивались двери с кракелажными стеклами, и под звон серебра и похрустыванье колес кресло подплывало к столу. Лиз нравилось скрываться под балдахином, за стеклярусным занавесом, из которого она вдруг со звонким всплеском выныривала, чтобы, схватив со стола яблоко или чашку с жидким чаем, снова скрыться в своей будочке.

Лениво встряхивая «International Herald Tribune», Джордж встречал каждый ее нырок гримасой, которая должна была свидетельствовать о его готовности к разговору, хотя Лиз предпочитала обращаться к Фрэнку: «Чей это мальчик бегал вчера в большом кабинете?» Фрэнк почтительно склонялся к стеклярусному занавесу. «Я видела его вчера вечером. Он разглядывал парусники». – «Я выясню, синьора. Возможно, кто-нибудь из приходящих слуг привел с собой сынишку…» – «Я думала, это ваш внук, Франко». – «Нет, синьора».

Его сын жил в Локарно и изредка навещал отца. Кряжистый голубоглазый мужчина был женат на швейцарке и все чаще жаловался на сердце. Дочери было за сорок, она была замужем за ирландцем и занималась творчеством Джойса. Она была буквально помешана на авторе «Улисса», повлиявшего и на выбор мужа, и даже на жизнь ее детей: сына она назвала Патриком, а дочь – Анной Ливией Плюрабель. Каждые два-три года энергичная синьора привозила из Дублина в Венецию внуков Фрэнка – дягилястую веснушчатую девочку лет пятнадцати и вялого толстого мальчика-олигофрена.

«Я выясню, синьора».

Через неделю она уже могла подробно описать мальчика, которого встречала каждый день, иногда по нескольку раз на дню, в разных уголках дома и всякий раз в такое время, когда рядом никого не было. По ее словам, ему было лет десять-двенадцать. Он был высок, с удлиненной головой, прямыми бровями и угрожающе выпяченным круглым подбородком. На нем был то матросский костюмчик, то грубая репсовая сорочка до пят – видно, мальчик только-только вылез из-под одеяла.

«Ребенок должен спать в такое время, – наставительно говорила Лиз, тщательно пережевывая слова, – а он бродит со свечой по дому…»

Все ее попытки приблизиться к мальчику были тщетны: ребенок ускользал.

«Это привидение, – без улыбки сказал Джордж. – Судя по твоему описанию, это Георгий Ермо-Николаев в десятилетнем возрасте. Но у меня никогда не было репсовой сорочки».

«Да-да, репс, очень груб… непростительно груб… У него такое гладкое тельце, знаешь, он был одет, но каким-то внутренним зрением я могла видеть его наготу, нет-нет, ради Бога, – все было так целомудренно…»

Спасаясь от Лиз и Джанкарло, Ермо попросту сбегал «вда плечи», как выражались древнерусские летописцы, в треугольную комнату с зеркалом и чашей, где мог провести несколько более или менее безбурных часов. Вытянувшись в кресле и налив себе вина, он приспускал веки и отдавался покою. Нужно было упорядочить собственное прошлое – точно так же, как он тогда пытался упорядочить свой быт в доме Сансеверино, протаптывая в нем тропинки, захватывая и обживая свои уголки. В такие часы вдруг вспоминались подробности, которые, казалось, навсегда стерлись из памяти. Ан нет: то вдруг вспоминались разговоры с Ходней о чудесных свойствах «еленевого» камня, дающего его обладателю способность видеть чужие сны; то вдруг возвращался непостижимый ужас, пережитый однажды в нью-йоркском метро, когда он ни с того ни с сего решил покончить с собой только потому, что у всех соседей по вагону наручные часы показывали одно и то же время, и это было невыносимо, чудовищно, нелепо, абсурдно, словно на миг ему вдруг открылась бессмыслица того, что тысячи лет считалось смыслом; удивление и трепет – сколько ж тогда ему было? – при мысли о том, что исповедь, которую он только что отбыл в церкви, называлась sacramentum resurgentium, воскрешение мертвых, подумать только, Боже, вот, оказывается, чем это было изначально, вот почему исповедь потрясала души, толкая людей к перемене ума и участи, всей жизни, встань и иди, – а он по возвращении из церкви мыл руки с мылом и садился за обеденный стол, разворачивал салфетку на коленях, думал о девочке из дома напротив, зевал, жизнь не менялась, да как же так, ведь мертвые воскресли, и это он их воскресил мужественным усилием таинства исповеди, вот почему исповедь – страшное действо, из-за мертвых, они повсюду, смотрят в его тарелку, их взгляды шуршат, проникая в мозг и пытаясь отыскать в непроницаемой и злотворной тьме его сознания хоть искорку, способную разгореться к новой жизни; вновь и вновь возникал ни с чем не связанный, беспричинный страх перед матерью, и дело было не в ее крупном белом носе, не в Белом Карлике, которым она его пугала, – в чем же? Почему-то ему казалось, что, если бы он вспомнил, откуда брался этот детский страх, запах которого и по сей день не выветрился из памяти, – все вещи и события, слова и поступки заняли бы надлежащие места, мир вернулся бы к целостности и все стало бы ясно, огромно и прекрасно, хотя бы на миг, но этого мига достало бы всему миру…

На столике перед ним горела свеча, в зеркале серебрилась чаша святой Софии, тонкий аромат вина смешивался с запахом табачного листа, впитавшего золото карибского солнца и чистоту вест-индских ветров, – мир замирал, даруя старику несколько мгновений – нет, не счастья, на это он и раньше-то не очень надеялся, но – предчувствия, предощущения счастья, столь же полного, целительного и неуловимого, как и само счастье…

«Если не спешить, то есть если отдаться жизни по-настоящему (что, увы, почти невозможно даже в буддийских монастырях), – записал он в дневнике, – можно жить восемь дней в неделю».

Лиз чувствовала себя все хуже, да и Джордж был не прочь убраться на лето из Венеции. Почти полгода они провели во Франции, главным образом в Нормандии, неподалеку от Шато-сюр-Мер. Ермо не прятался от людей, изредка даже принимал журналистов, оберегая, впрочем, от их назойливости Лиз. Ее вывозили в кресле-каталке на берег, и она часами сидела, вперив взор в океанскую даль. Лицо ее некрасиво обмякало, глаза начинали слезиться, наконец она засыпала, а проснувшись, всякий раз говорила, что видела во сне мальчика, хотя на самом деле ей снился дом с потайной комнатой, из которой ни в коем случае нельзя было выпускать птицу, – Лиз вся трепетала, сжимала дверную ручку, поворачивала ее – и просыпалась.