Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Ты помнишь, как мы целовались, да? Наверно, все прохожие на нас смотрели, тем более что дождь кончился, от ступеней поднимался пар, и мы стояли в этом мареве, как на пьедестале, обнявшись и прилипнув друг к другу.

Если бы у меня был твой мейл, я бы тебя обязательно спросила: зачем ты все испортил? Почему не мог просто увести куда-нибудь – в тот же хостел, в какой-нибудь подъезд, куда угодно – и там сделать то, чего мы оба хотели? Зачем ты, переводя дыхание между поцелуями, спросил меня:

– Тебя возбуждает, что мы с тобой тут, на ступеньках сталинского небоскреба?

Ты знаешь, я даже не поняла сначала. Что здесь может возбуждать? Сейчас я бы не обратила на это внимания и продолжала бы целоваться – ну, то есть сейчас мне трудно представить, как я целуюсь посреди улицы, но я имею в виду, если бы такое случилось, – но тогда я как дура переспросила: Чего? – а ты, как дурак, стал объяснять, что мы с тобой, русский и немка, два великих тоталитарных народа, посреди города, который наши предки захватывали и разрушали… и я совсем уже забыла целоваться, отскочила и закричала:

– Но это же было давно! Мы же тогда даже не родились, при чем тут это? Война давно закончилась!

Помнишь, что ты ответил? Война никогда не закончится.

Ты, кстати, до сих пор так считаешь?

Знаешь, сколько лет прошло – а я все равно не могу тебе этого простить. Мне было двадцать, я была маленькая девочка, я хотела, чтобы ты меня обнял, поцеловал… трахнул, в конце концов. Я не хотела отвечать ни за немецкий народ, ни за историю Европы. Я хотела, чтобы мы были просто мальчик и девочка, неужели это так трудно? Почему обязательно надо быть русским и немкой?

И поэтому я сказала:

– Bullshit.

И тогда ты наконец рассказал, что было на тех мемориальных досках, – а я и сама могла бы догадаться, слова-то, может, и незнакомые, но цифры одни и те же: 10, 15, 40 – убитые во время войны поляки, расстрелянные заложники.

Ты помнишь, я ничего тебе тогда не сказала? Но теперь, хорошо, я признаю: ты меня убедил. Война не кончается никогда. Мама ошибалась: под мостовой – вовсе не пляж, а кости убитых. Мы не в городе, а посреди громадного кладбища. Ты прав.

Но только я не могла целоваться, стоя на чужих могилах. Если мы в самом деле два народа, которые захватывали и разрушали этот город , нам лучше оставить его в покое.

(перебивает)

В России я знал одного бизнесмена. В девяностые он сделал большую технологическую компанию. За месяц до кризиса 1998-го продал ее американцам. Часть денег вложил в акции, часть положил в банк. Купил большую квартиру в Москве. Собрался построить дачу на берегу канала.

Купил землю, начал проводить геологоразведку. Звонят ему геологи, говорят: здесь почему-то всюду кости. Может, раньше кладбище было?

Он сразу понял, что это за кладбище: закапывали зэков, которые канал рыли.

Дачу, конечно, в другом месте пришлось строить. А та земля, на берегу, так и висит у него на балансе. Я его спросил:

– Что же вы ее не продали?

А он отвечает:

– Как же я ее продам? Чтобы кто-то другой на костях себе дачу строил? Я хотел какой-нибудь памятник установить, мемориальный знак, а мне в управе сказали: можете православную часовню построить, если скажете, что на деньги губернатора. Я, конечно, отказался. Какая еще православная часовня? Я же атеист, да и вообще – еврей.

Я ничего такого не сказала, стояла как дура на этой чертовой лестнице, губы у меня тряслись, в животе пульсировало, и кислый вкус во рту отдавал не пивом, а будущей рвотой.

Я швырнула твою чертову куртку и побежала вниз, а потом в своем дурацком хостеле рыдала всю ночь, не давая спать соседям.

Прошло почти двадцать лет, скажи мне: ты помнишь меня? Ведь если ты прав и ничего никогда не кончается, где-то там, в исторической вечности, немецкая девочка в мешковатых джинсах и мокрой майке все так же бежит по лестнице, сдерживая слезы и рвоту, а ты смотришь на нее и не можешь двинуться с места.

Он все еще стоит на лестнице Варшавского дома культуры и науки. Лужицы на ступенях блестят, словно осколки выбитого стекла, фигурка Греты пересекает дорогу и через мгновение скроется в толпе, нырнет в переход, исчезнет навсегда. Возвращаются домой поляки, проходят редкие туристы, вокруг шумит Варшава – захваченный, преданный, разрушенный и заново отстроенный город, город, которому хочется пожелать, чтобы для него история в самом деле закончилась, чтобы он вот так замер – в лучах предзакатного солнца, омытый грозой, все еще полный надежд на свободу, лучшую жизнь, католического Бога и президента Валенсу.

Митя провожает глазами убегающую Грету, мокрая майка липнет к телу, он вздрагивает от холода.

Сталинская высотка возвышается над ним – помпезная, как «Молодая гвардия», безнадежная, как история Европы.

Зря убежала? Ничего не зря. Я тебе, Инга, скажу: знаешь, в чем у вас, русских, проблема? Вы белые. Если бы вы были азиаты или там негры – все было бы нормально. Мы бы ожидали от вас чего-нибудь такого – что будете гордиться своей самобытностью, попрекать нас колониализмом, рассказывать о своих страданиях – и при этом хватать за сиськи или там клеиться к чужим мужикам.

Нет, это я не про тебя. Вовсе я не ревную – мы с Клаусом уже три года в разводе, делай что хочешь.

Что ты говоришь? Так у вас выглядят поиски абсолюта? Водка такая есть, «Абсолют», искать не надо, в любом магазине на полке стоит. Кстати, прозит!

И вы точно не говорите на здоровье? Не разыгрываешь меня, нет? Я ведь сама в кино слышала.

Вот они появляются – единый строй, боевая сороконожка, многоголовая змея. Обветренные губы, искаженные лица, красные от недосыпа глаза. Проходят походным маршем, исступленно разевая рты в несмолкающей песне, меж двух округ лых холмов, на верхушке каждого – покосившийся сарай. Замечают краем глаза, едва шевелится мысль: у тех, кто моложе, – о сосках и сиськах, у тех, кто поопытней: ох, не нравится мне это место.

В самом деле – все как на ладони, да еще и эхо, и отзвук строевой песни, и солнце над головой – бледное, лишенное цвета, выбеленное собственным жаром. Отчаянным маршем, без остановки, стараясь не думать, не помнить прошлого, не загадывать на будущее… глядя в знакомую до тошноты спину, впечатывая в грунт казенную обувь, забивая песней пересохшую глотку… туда, где будут убивать и умирать.

Вот они проходят – скрытые завесой пыли, прекрасные, неразличимые, лишенные судеб и лиц. Вот дрожит в сухом воздухе песня – не разобрать ни языка, ни мелодии, ни слов. Только гласные, рычащие, рыдающие звуки – одни на всех.

Вот они скрываются за холмом. Пустеет дорога, умолкает эхо, оседает пыль.