Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

В ночном воздухе тропического леса он звучал отголоском древнего ужаса.

Кляйн что-то сказал негритянке по-немецки. Женщина поднялась и, позвякивая браслетами, побежала к дому. Она что-то крикнула на незнакомом языке, и ей ответил хриплый мужской голос. Через минуту раздался визг, и наступила тишина.

– Это какое-нибудь животное? – спросил я. – Оно, наверное, больно чем-нибудь?

– Попробуй найди здесь здоровое животное, – ответил Кляйн. – Эти негры такие тупые… знаете, как они ловят шимпанзе? Сначала поднимают шум, идут всем племенем, стучат в свои барабаны… загоняют шимпанзе на дерево, потом разводят под ним костер, кидают туда всякую дрянь, пока обезьяны не прыгают вниз, прямо в огонь. Там их молотят дубинами, но, конечно, предпочитают не связываться с крупными особями. И что я получаю в результате? Неполовозрелых шимпанзе-подростков, не годных для серьезных опытов, да еще и покалеченных. – Кляйн фыркнул. – Нет, что ни говори, негры достаются мне в куда лучшем состоянии.

– Вы не боитесь бунта? – спросил я и тут же пожалел о сказанном. Достаточно было посмотреть на этого человека, огромного как гора, излучавшего невиданную силу, чтобы понять: страх ему неведом.

– Бунта? – переспросил Кляйн. – Они не способны на бунт. Я держу их в узде. К каждому народу нужен свой подход. Для немцев, например, главное – разум. Разум и порядок. А для этих африканцев главное – вождь. Сакральная, почти божественная фигура. Один народ, одно племя, один вождь – для них это всё едино. С немцами такой трюк бы не прошел. А эти ниггеры… знаете, что они понимают?

– Силу? – предположил я.

Кляйн расхохотался. В ночной тишине его смех показался мне таким же пугающим, как недавние звуки.

– Нет, – сказал доктор, отсмеявшись, – они понимают только ужас. Надо все время поддерживать в них это чувство – и тогда они будут твоими.

– Но как… – начал я.

– Это очень просто, – сказал Кляйн, – вы еще увидите.

Несмотря на духоту тропической ночи, мурашки поползли у меня по спине. Мне показалось, что ужас, о котором говорил доктор, уже коснулся меня своим дыханием.

Несмотря на целительное действие кифа, приступы малярии то и дело укладывали меня обратно в постель. Обычно весь день я проводил в своей комнате (доктор отдал мне старое здание станции). Еду мне приносила старая карлица-негритянка, чем-то похожая на ежиху Ухти-Тухти из сказок моего детства.

По вечерам, когда жара немного спадала, я сидел вместе с доктором Кляйном на веранде. Чаще всего мы просто молчали, глядя, как дым исчезает в ночной тьме. Иногда Кляйн говорил – и его сильный глухой голос, казалось, заполнял весь лагерь.

– Мы с вами, – говорил он, – выражаем два полюса нынешнего века. Ученый – и журналист. Невероятное стремление проникнуть вглубь, добраться до сути вещей – и поверхностность, возведенная в абсолют. Служение человечеству – и угодливость перед публикой.

– Я мог бы поспорить с вами, доктор Кляйн, – сказал я. – Газетчики тоже стремятся проникнуть вглубь. Мы не угождаем публике – мы открываем людям глаза, вскрываем язвы современного общества.

– Современное общество – одна сплошная язва. Позорный кагал лицемеров, благодаря которым Европа утеряла боевой рыцарственный дух, некогда ей присущий.

– Мне кажется, – попытался возразить я, – Европа утратила боевой дух после Великой войны. Слишком много напрасных жертв, слишком много крови…

– Напрасные жертвы? – фыркнул Кляйн. – Любые жертвы ненапрасны, они закаляют боевой дух живых! Что до войны, то вы, наверное, знаете слова Фрица Габера? Во время мира ученый принадлежит человечеству, во время войны он принадлежит своей стране.

Я, разумеется, кивнул, хотя впервые слышал и эти слова, и фамилию Габер.

– Фриц был великий человек, один из тех, кого я могу с гордостью назвать своими учителями, – продолжал Кляйн, – но здесь он не прав. Мир – это только иллюзия, суть жизни – это война. Бесконечная борьба, воспетая Дарвином. Сильный должен уничтожить слабого, это – категорический императив. Речь не идет о желании или об удовольствии, речь идет о долге.

– Но разве мы не должны стараться сделать войну гуманнее? – спросил я. – Разве не в гуманности смысл эволюции человечества? Красный Крест, Гаагские соглашения, запрет отравляющих газов…

Я тут же пожалел о своих словах. Доктор Кляйн привстал в кресле, глаза его гневно сверкнули:

– Запрет отравляющих газов? Что за ерунда! Газы во сто крат гуманней снарядов и мин! И к тому же смерть есть смерть, что бы ее ни вызвало. Во время войны я работал вместе с Габером… вы еще не все знаете, что мы пробовали! Однажды мы синтезировали газ, сводящий противника с ума. Во Фландрии целая рота в буквальном смысле загрызла друг друга! – Кляйн снова расхохотался. – Но, конечно, командование предпочитало что-нибудь не столь пугающее. Фосген, иприт… ну, вы знаете. Фриц получил за эти работы звание капитана, хотя никогда не был на военной службе. Да и сейчас в его институте продолжаются исследования. Все, что было во время войны, – это детский лепет. Будущее за производными синильной кислоты. Вот настоящая гуманная смерть!

В устах этого человека слово «гуманный» звучало страшнейшим ругательством – и вскоре мне пришлось увидеть, как представлял себе идеальную смерть доктор Кляйн.

В свое время в Бамбола-Брагамансу я навидался ленивых и нерадивых чернокожих слуг, но с первых дней пребывания в лагере заметил, что негры повинуются доктору Кляйну беспрекословно. При виде его дикари замирали в низком поклоне, склонившись до самой земли.

– Вы знаете, как я этого добился? – спросил однажды доктор и сам ответил: – Они просто боятся смотреть мне в глаза.

Хотя взгляд Кляйна было в самом деле нелегко выдержать, доктор, конечно, шутил: он поддерживал железную дисциплину более традиционными методами.

К концу первой недели я заметил, что негры в лагере принадлежат к нескольким разным фенотипам. Среди них были пигмеи – низкие, почти карлики, чьи тела местами были покрыты черными кучерявыми волосами; были, напротив, стройные и гибкие, как девушка, сидевшая в первый вечер у ног Кляйна. Особое место занимали крупные могучие мужчины, которым, как я догадался, была отведена роль охранников. Несколько из них почти всегда следовали за Кляйном в отдалении, готовые вмешаться по первому слову хозяина. Насколько я мог судить, жили они в Лаборатории.

Надо сказать, я ни разу не видел в лагере детей, хотя, как я знал, туземки обычно приносят большое потомство. Возможно, думал я, дети просто прячутся.

Так оно и было: на исходе второй недели я заметил, что чьи-то блестящие глаза внимательно следят за мной из кустарника, обозначающего границы небольшой лужайки перед моим домом. Раззадоренный, я решил выманить ребенка из засады.