Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Эх, если бы мы победили десять лет назад! Но мы не смогли победить – и теперь мы, британские фашисты, единственные настоящие патриоты на всю эту сраную страну, оказались врагами Англии. Врагами собственной нации, собственного народа. Как сказал бы фюрер – национал-предателями.

Солнце не восходит. Только тусклый свет. Только мелкий дождь. Так будет после смерти. На пересыльной станции, на пересадке. Сидеть и ждать. Всю вечность.

Чужие слова – как шелест дождя. Как зовут этих мужчин?

Уильям и Клаус.

Клаус и Уильям.

Они все время говорят.

Когда придет время – я заговорю. Пока храни молчание. Придет время.

Сегодня ночью. Откроются двери. Разомкнутся уста.

Храни молчание.

Сотни пар детских сандалий. Десятки тюков с одеждой. Золотые коронки. Вагоны – один за другим. Как слова, крепко сцепленные во фразы. Сцепленные в поезда.

Капитализм – это система, при которой капитал использует нацию для своих целей. Фашизм – это система, при которой нация использует капитал.

Два голоса. Перебивают друг друга. Клаус и Уильям. Уильям.

Я хотела назвать своего сына Уильям. Билли.

Не успела. У него не было имени. Ни имени, ни тела, ни дня рождения.

Безымянный. Неродившийся. Мой сын.

Мы отменим капитал вообще. При коммунизме не будет ни денег, ни капитала.

Два голоса. Перебивая друг друга.

Обреченная на молчание. Как после смерти.

Мой безымянный мальчик, вместе со множеством других, вповалку, без различия, на пересыльной станции, на пересадке, под шелест дождя.

Маленький трупик. В душном вагоне. У меня в животе. По обе стороны Ла-Манша – одна и та же смерть.

Времени не будет. Уже нет.

Придет время – я заговорю.

Храни молчание. Храни молчание.

В холле гостиницы – безмолвная Сильвия и одинокий полковник Девис будто не слушают, как Уильям и Клаус делятся друг с другом своим поражением: мы хотели построить государство, где рабочий человек был бы свободен и счастлив . Исполняется на два голоса, с незначительными вариациями.

Они спорят, а Клаус все думает о Злате: если бы он не был коммунистом и верил в Бога, то каждый час благодарил бы Его за этот подарок. Что она нашла в нем, юная полька, с кожей белой, как накрахмаленное белье, с глазами голубыми, как летнее небо Саксонии, высокая, стройная, выше его на голову, моложе на двадцать лет?

Глядя на Злату, он вспоминает свои восемнадцать, баррикады Гамбурга, безнадежную, героическую попытку спартаковской революции. Они знакомы со Златой всего три дня – а память уже обманывает, Клаусу кажется, он помнит ее, там, на Бармбеке, в красном платке, с отбитой у полицейских винтовкой, готовой, как они все, победить или умереть.

А может, она в самом деле погибла? Хрупкое тело на мостовой, багровая лужа все шире и шире… он видит ясно, как в кино. Может, память играет в прятки, а может, в самом деле – была тогда в двадцать третьем в их «красной крепости» молодая блондинка, стояла рядом, кричала «да здравствует революция!», передергивала затвор винтовки, а потом сползала по внутреннему склону баррикады, умирая, превращаясь в мертвое тело.

А была ли Злата рядом через три года, когда решался вопрос о конфискации имущества княжеских родов? Правые бойкотировали референдум, крестьяне боялись идти на участки, и Клаус ходил агитировать вместе с друзьями – и, кажется, опять рядом с ним была высокая стройная блондинка с голубыми глазами и легким польским акцентом.

Теперь, вспоминая свою жизнь, свою борьбу, Клаус то и дело встречал Злату – как будто, подобно ангелу-хранителю, она осеняла его свечением белокурых волос, вечно растрепанных ветром истории, бьющим прямо в лицо. Двадцать с лишним лет Клаус жил, боролся и страдал для того, чтобы это видение превратилось в живую девушку, обрело имя в тот самый миг, когда он неудержимо соскальзывал в бездонную впадину тоски и отчаяния. Мировой финансовый капитал сначала вырастил Гитлера, а потом предал Германию, обрек огню ее города. Сначала Гамбург, город его революционной юности, а потом и Дрезден, его любимый город, город борьбы и надежды, уничтожены огненным смерчем, стерты с лица земли.

В прошлом году Клауса вызвали в генштаб, где вежливый военный расспрашивал о настроении немецких рабочих. Клаус сказал то, во что верил: достаточно искры, чтобы немецкий народ сбросил с себя наваждение и восстал против нацизма! Военный слушал, улыбаясь под небольшими седеющими усами.

Потом Клаус узнал: это был маршал ВВС Артур Харрис, человек, отдавший приказ о бомбежках Гамбурга и Дрездена. Налеты должны были вызвать народное восстание – поэтому планировались так, чтобы не щадить ни город, ни население.

Выходит, советы Клауса не пропали даром.

Он все чаще стал засиживаться в лондонских барах, перейдя от пива к виски, – и совсем бы пропал, если б не встретил Фортуната, а следом за тем – Злату.

Улыбаясь, Клаус смотрит на Уильяма. Да, ребята, вы в самом деле проиграли вашу войну – а у нас впереди много лет счастливого социалистического строительства!

– Я вернусь в Дрезден, – говорит он, – и мы отстроим его заново. На развалинах Тысячелетнего Рейха мы построим новый мир. Советские товарищи…

Громкий смех прерывает речь Клауса. Это смеется Альберт Девис, диким, лающим смехом, которому научил его много лет назад в Шанхае Генри-американец.

– Ты собрался в Дрезден? – говорит полковник, поднимаясь во весь рост. – К большевикам? Ты идиот! Знаешь, что они с тобой сделают? Расстреляют в двадцать четыре часа!

Клаус улыбается. Мысль о Злате наполняет его спокойствием и уверенностью.

– Буржуазная пропаганда, – говорит он. – Этими баснями вы пытаетесь запугать рабочих…

– Пропаганда? – лает полковник Девис. – Да я своими глазами видел, как СМЕРШ отводил русских, которых им выдали, в ближайшую рощу! Несколько залпов – и они возвращались назад, за следующей порцией.

– Это были предатели, – дрогнувшим голосом говорит Клаус.

– Это не были предатели, – полковник перестает смеяться и говорит очень тихо, – это были обычные люди. Даже не военные. Немцы угнали их на работу, а мы вернули домой – как и требовали Ялтинские соглашения.

– Я не верю… – начинает Клаус, но тут какой-то смерч проносится у него за спиной. Это мисс Норманд, знаменитая актриса, чьи фильмы он видел еще в Германии, колотит полковника маленькими кулачками.

– Ты! Ты их выдал! – кричит она. – Выдал русских Сталину? Чтобы их расстреляли у тебя на глазах? Подонок! Ты хуже Гитлера, хуже фашистов!

Уильям тяжело вздыхает: да, он так и знал. Отныне и навсегда «фашист» станет самым страшным ругательством.

А мы ведь думали только об английском народе: хотели, чтобы люди жили счастливо, отцы ходили на работу, матери играли с детьми, а наша страна, наша Англия становилась все краше год от года.