Тьерри Коэн - Если однажды жизнь отнимет тебя у меня...

Я жив, но я уже не победитель, я обесточен, я солдат без армии, который бредет, понурив голову, чтобы не видеть потерь и разрушений, понесенных в войне без противника. Я был солдатом и врагом в одном лице. Все эти годы я старался одолеть призраков, называя их успехом и удачей, веря в радость тщеславия, пытаясь наслаждаться бестолковой бессмыслицей. Что мне принесли безвкусные победы? Добычу, которая годится лишь для жадного варвара, обуреваемого жаждой роскоши и бесстыдства.

В свою взрослую жизнь я входил с идеалами, не слишком отчетливыми, но сотканными из благородных чувств. Мне хотелось прожить особенную жизнь, не похожую на ту, которая окружала меня, пока я рос. Я был уверен, что любовь будет смыслом моей жизни, ее началом и концом. Жить, чтобы любить, любить, чтобы жить, — так я тогда себе говорил. Что это было — наивность? Или величие души?

Я разбрасывал свои мечты по всем дорогам, какие попадались мне и по которым я легкомысленно бежал, думая, что расстаюсь с прошлым. Сегодня я понял, что расстался с самим собой. Растратил свои ценности, утратил смысл, ради которого пустился в путь, удовольствия перепутал со счастьем, претензии и амбиции — с гордостью. Я отдалился от жены, от дочери, говоря, что хочу поберечь их. Нет! Я отдалился от них, потому что они остались воплощением моей веры, моих идеалов, которые стали чужими для человека, которым я стал.

Я бы хотел вернуться в прошлое, вновь обрести любовь Дженны, ту нерассуждающую любовь, которая давала нам силы представлять себе жизнь как нескончаемое движение вперед. Иной раз из глубины души — или сердца? — я чувствую, поднимаются тени прошлых чувств. Теперь они мои палачи. Я позволяю им мучить меня до невыносимости, стараясь вспомнить себя, каким я был. Так тень говорит о солнце, боль сожалений свидетельствует о поруганной чистоте.

Но и в объятиях Алисии я бывал счастлив. Мимолетным счастьем, но когда оно вдруг охватывало меня, я вдруг поддавался иллюзии, что возможно опять начать все сначала, пройти еще одну дорогу, не забыв про опыт ошибок. Но я знаю, что это всего лишь иллюзия. Я не люблю Алисию так, как любил Дженну. Я люблюее молодость. Люблю ее за любовь ко мне. Ее молодость помогает мне верить, что я не постарел. Сегодня только Алисия смотрит на меня влюбленным, восхищенным взглядом, полным обещаний и будущего.

Можно ли отредактировать собственную жизнь, поработав над ней, как над рукописью романа? Разорвать странички с неудачной историей и написать другие, не сомневаясь, что теперь умеешь управляться с подводными рифами?

В минуты полного владения собой я не сомневаюсь в ответе. Но я позволяю хмелю взять надо мной верх, и опьянение называю ясновидением.

Все прежнее еще возможно. Но хватит ли у меня сил вернуть его? Осилю ли я принятые решения? Иногда я верю, что осилю, но потом легкомыслие, обида или моя непроходимая глупость вновь толкают меня в объятия Алисии.

Сегодня вечером я непременно поговорю с Дженной. Признаюсь ей в своих ошибках, скажу, как сожалею о них и как хочу начать все сызнова. И если она еще готова меня выслушать, если согласна поддержать меня, мне удастся осуществить задуманное.

Габриэль закрыл компьютер. Зеркало напротив него показало человека, с которым он только что познакомился. Ему показалось, что он видит на его лице след душевных мучений: затаенная неуверенность в глазах говорила о его неуверенности в мире. В них были печаль и тайная стыдливость. Морщинки вокруг глаз, морщины на лбу. Теперь он ясно читал в лице этого человека тревоги, страхи, тоску. А поначалу он показался ему бездумным тупым алкоголиком, варваром, животным.

Теперь Габриэль испытывал сочувствие к Александру, и его удивляло, что он его испытывает. Почему он его испытывает? Потому что живет в его шкуре?

— Ну и как? Искал в кабинете воспоминания? — Дженна стояла в дверях, держась рукой за косяк.

— Да. Но ничего не нашел.

— Я сварила кофе, — сказала она, приглашая его следовать за собой.

В кухне он не сразу решился. Эта история его не касается! И все-таки любопытство взяло верх.

— Что произошло вечером перед аварией?

— То есть?

— Что произошло между нами?

— Ничего особенного. Поссорились.

— Да, но… Из-за чего?

— Ты же знаешь, мы постоянно ссоримся. Из-за всего. Но в этот вечер ты превзошел сам себя.

— Объяснись…

— С самого начала повел себя странно… Сказал, что сожалеешь о своих поступках, что хочешь все исправить, вернуть прошлое, — перечисляла Дженна меланхолично.

— Но это же… хорошо. Разве нет?

— Хорошо, если бы ты ограничился этой своей декларацией. Мне трудно было тебе поверить, но говорил ты искренне. В конце концов ты меня растрогал. Ты вдруг стал таким, каким я тебя знала, — увлеченным, полным надежд, веры в будущее. Я почувствовала себя счастливой, но это был миг, короткий миг. Я готова была простить тебя, забыть свои страдания, ночи, когда я ждала тебя и плакала… Но ты тут же открыл мне истинную причину твоего раскаяния. Можно себе представить, как горько мне стало после такой ослепительной, неслыханной надежды.

— Истинную цель?

— Да. Ты просто решил мной манипулировать. Как только я проявила слабость, ты объявил, что хочешь уехать куда-нибудь, хочешь дать нам новый шанс.

— И что же?

— Что для этого мы должны продать нашу фирму. И у тебя даже есть покупатель.

— И что тебе показалось подозрительным?

— Несколько недель назад ты мне уже говорил об этом своем намерении, и я тогда не согласилась. Не потому, что была так уж против… Скорее хотела тебе досадить. А ты за моей спиной продолжал вести переговоры. Но без меня тебе нашей фирмы не продать, у тебя же всего двадцать пять процентов акций, потому что я финансировала фирму, когда она делала первые шаги. Но твоему покупателю нужен контрольный пакет, и значит, я должна уступить свои. Вот ты и решил мной манипулировать. Но я держу тебя этими акциями. Не хочу, чтобы ты ушел от меня. Это мой единственный козырь. И я тебе это сказала.

Дженна опустила глаза, стыдясь, что обнаружила, как сильно она его любит. Габриэля растрогало ее чувство. Ему хотелось обнять ее, успокоить, утешить по-дружески, но она истолковала бы его порыв иначе. Он не имел права вмешиваться в сплетение сложных чувств, где он не отвечал ни за уток, ни за основу.

— Я думаю… что был совершенно искренен, — выговорил он наконец, желая утешить Дженну.

Она посмотрела на него с удивлением.

— К тебе возвращается память?

— Нет, я так чувствую.

Габриэль мог бы сказать ей о дневнике, найденном в кабинете ее мужа, о трогательной странице, которой он доверил свое желание вернуться к жене, но почувствовал, что не вправе это делать. И еще почувствовал опасность для себя: семейные дела Александра могли отвлечь его от выполнения собственных обязательств.