Фрэнк Сарджесон - Избранное

Когда во время нашего разговора начистоту я почувствовал, что пора наконец перейти к пчелам, дядя словно того только и ждал. Он вдруг впал в необыкновенное красноречие, совсем ему несвойственное, так что я от удивления даже не сразу понял, о чем он мне с такой горячностью толкует. Он мне поможет, говорил дядя. Сколотит для меня ульи. Он со знанием дела рассуждал о разных конструкциях ульев, и о том, где их лучше устанавливать, чтобы поближе к медоносам, растущим прямо за домом, и как учитывать освещенность и затененность, и как закрывать ульи от дождя и загораживать от ветра. Не переставая говорить и не вставая с самодельного кресла, он пошарил в груде книг и газет на полу, нашел и протянул мне вырезку. В наступившем молчании я при свете гудящей керосиновой лампы прочел о тяжелом положении английских издателей: в связи с депрессией увидеть свет сможет лишь малая толика из общего количества присылаемых рукописей, в особенности романов. И не приходится рассчитывать, что первый роман, пусть даже хороший первый роман, принесет автору хоть какой-то заработок сверх тех двадцати пяти фунтов, которые принято выплачивать в качестве аванса.

Все это мне и так было хорошо известно. Но снова нахлынули мысли, которые я пытался описать выше. И защемило сердце. Я ведь любил дядю и часто досадовал на то, что он отгородился стеной молчания и даже самым добрым чувствам к нему не пробиться (хоть я и подозревал, что если бы это и удалось когда-нибудь, то привело бы только к беде). Но вот оказывается, что он остро нуждается в сочувствии, в человеческой близости! Я, конечно, понимал, что ему совсем не обязательно, чтобы это было именно мое общество, моя близость, но мысль, что дядя достиг того возраста, когда ему нужно, чтобы с ним кто-то был, причиняла мне мучительную боль. Как же он будет дальше жить один? Все было слишком сложно и запутанно. Может быть, в тот вечер одно слово «пчелы» решило мою судьбу. Какой-то миг мы с дядей держали в руках другое будущее для меня, гораздо теснее сплетенное с дядиным. Подержали — и упустили.

А вскоре острый момент прошел. Я сказал себе, что, хоть дядя — человек умный и сочувствует моим литературным устремлениям, все же он едва ли меня поймет, вздумай я сейчас пуститься в подробные объяснения. Для него писательство, как и чтение,— это не работа, и переубедить его, сдвинуть с этой позиции мне вряд ли удастся. Он считал, что писательство — дар и, если у человека этот дар есть, слова сами льются из-под пера, не доставляя ни малейших затруднений, взять хоть Конан Дойла или, еще того лучше, Чарлза Диккенса, ведь он едва поспевал записывать то, что приходило в голову. А посмотри, что получалось. Сколько смеху, сколько всего! Дядя был горячий поклонник Диккенса и хорошо помнил его книги, он часто читал мне вслух особенно полюбившиеся страницы и при этом, добрая душа, поглядывал на меня с сочувствием. Как я догадывался, он думал в эти минуты, что я — жертва самообмана. Разве смогу я хоть когда-нибудь в жизни писать так же замечательно, как Диккенс? И разве то, что я напишу о своей жизни и о своих скитаниях, может оказаться так же интересно для читателей? Не хвастаясь, но и не жалуясь, могу сказать, что дядя, даже приоткрыв передо мной тайну своего одиночества, о моем одиночестве, скорее всего, не догадывался. Едва ли он сознавал, что мое намерение научиться писать и употребить это умение на то, чтобы создавать книги, интересные для других людей, ничуть не слабее его решимости расчистить свои земли и стать настоящим овцеводом (а впоследствии — не потерять ферму). И что моя задача — такая же трудная и требует от меня таких же больших и неотступных усилий. Даже в некотором отношении она еще труднее. Ведь и я мог стать фермером-овцеводом, если бы захотел, мог бы и пасечником стать, как мне казалось. Именно в этом все и дело: то, к чему стремился дядя, было доступно многим; я же в запале юношеского эгоизма поставил перед собой цель сделать то, что другие сделать не смогут, эта работа будет моей, и только моей, помеченная печатью моей индивидуальности. Ну а пока я еще только начинаю, причем начинаю позже, чем начинали другие. До сих пор я еще не создал ничего такого, чем имел бы право гордиться перед людьми. А дядя уже своего достиг, он был владельцем фермы. У него была крыша над головой и земля — плацдарм для дальнейших операций, мне на такие блага надеяться не приходилось — если, конечно, я не отложу своих писаний и не займусь, покуда суд да дело, пчеловодством.

Результатом нашего разговора начистоту было то, что я осознал для себя необходимость в ближайшем будущем расстаться с дядей, как осознал и то, что мне столь же необходимо еще несколько недель не сниматься с места, а за это время докончить работу над романом, нанести последние штрихи и отправить рукопись в лондонское издательство.

Каковы же были соображения, побудившие меня уехать?

Я помнил, что у дяди скоро не будет денег даже на коробок спичек. (Хотя на мой вопрос, можно ли мне пожить у него, пока я не кончу работу над романом, он ответил, что я могу оставаться на ферме сколько захочу.) Но кроме того, я еще почувствовал, что моя любовь к сельской жизни и сельским трудам противоречит тому существованию, которое я прочил себе как писатель. И о пчелах не могло быть и речи — я заранее представлял себе, как увлекусь пчеловодством, а тут еще и овцы, и всякая другая живность, и пастбища, и кустарники, все растительное царство, да очертания холмов и дальних гор у горизонта… Я представлял себе, как будет течь моя жизнь, все быстрее и быстрее замелькают годы, наладится, если повезет, обеспеченное, беззаботное существование, и можно будет поддерживать его, не нервничая, не скучая, чувствуя себя частью всего, что вокруг, растворясь в нем… По сей день я не убежден, добрые то были соблазны или недобрые. Наверное, весь секрет в этом растворении, в ощущении себя частью того, что вокруг. Я был еще в том возрасте, когда, наоборот, думаешь, как определиться, найти себя. Я страшно хотел сохранить и утвердить свою индивидуальность, не утратить четких контуров своего «я». И потом еще — силы. По опыту своих сельских трудов я знал, что силы человеческие не безграничны, и безошибочно выбрал для литературных занятий утренние часы, когда лезвие моих сил еще не затупилось. А что бы я мог написать, если бы принужден был откладывать до вечера, когда все силы уже истрачены на другую работу, тем более привлекательную для меня еще и тем, что я ее исполнял бок о бок с дядей? На то, чтобы писать, тоже нужно много сил, и эта работа не всегда была так уж заманчива — не только потому, что трудна, но еще и по той неоспоримой причине, что здесь любую встречающуюся трудность приходится преодолевать в одиночку, наедине с самим собой.