Фрэнк Сарджесон - Избранное

Роман, который я сумел дописать до конца, был для меня, по сравнению с прежними, более короткими сочинениями, бесспорно, шагом вперед: я доказал себе, что способен воображать — сочинять и комбинировать; и сырой жизненный материал, с которым я имел дело, начинал у меня блестеть и переливаться. От «копирования» реальности, так меня сковывавшего, я теперь отказался, думалось мне, навсегда. Раньше я работал, как бы оглядываясь назад, стараясь описать прошлое людей, которых знал лично (может быть, в качестве объяснения их теперешнего состояния). Я думал, что чем больше фактов мне о людях известно, тем лучше.

Теперь же я нуждался только в легком намеке, а остальное предоставлял дорисовывать приведенной в действие фантазии. Один день я набрасывал только ключевые слова, а на другой перечитывал их и, давая волю воображению, компоновал и добавлял живые и яркие вымышленные подробности. Главное — это терпение и строгая логика, неотвратимо ведущая от одного к другому. И так надо усидчиво трудиться день за днем, час за часом, покуда не ляжет на стол добротно сработанная вещь — книга, сочинение, плод вымысла.

Именно этими правилами, хотя еще и не сформулированными, я тогда руководствовался, работая над романом. Я подолгу увлеченно составлял и переиначивал предложение за предложением, как ребенок, сооружающий песочные замки на морском берегу; в те дни, когда дело шло особенно гладко, я был наверху блаженства, в моей взрослой жизни ничто не дарило мне такого восторга, как литературное творчество, хотя с ним было связано и немало мучений.

Однако теперь я с грустью вспоминаю, что, несмотря на строгую трудовую дисциплину, я в ожидании ответа от лондонского издателя за несколько недель ничего мало-мальски путного не написал. Почему-то я решил (аргументов сейчас не припомню), что следующий роман напишу в форме дневника. Правда, много позже я убедился, что задачи, вытекающие из такого замысла, мне действительно по плечу, однако тогда я еще понятия не имел, в каком виде предавать бумаге то, что приходило в голову, а может быть, главная трудность была в сюжете. Центральной фигурой должен был послужить мой дядя, и я ошибочно решил, что раз наша совместная жизнь еще свежа в моей памяти, значит, самое время пустить ее на создание литературного произведения. С грустью также должен признаться, что, отказавшись наконец от этого замысла, я чуть не заболел от беспомощности и досады и потом но меньшей мере десять лет не брался вплотную за новый роман. Делал походя какие-то попытки и тут же бросал, сам с тревогой отлично сознавая, что причина неудач и срывов как раз в несерьезности этих попыток. Правда, я время от времени обращался к сочинению коротких рассказов, в более легковесной манере, чем те, что я писал, работая государственным служащим в Веллингтоне, пока не порвал со столичной жизнью и не перебрался на ферму к дяде. Издатели, которым я посылал свои новые сочинения, публиковать их отказывались. Но одно все-таки увидело свет в иллюстрированном австралийском журнале для женщин. Этот рассказ в переделанном виде я впоследствии неоднократно переименовывал: сначала он назывался «Такова жизнь», потом — «Три женщины» и наконец — «Трое мужчин». Много позже, когда готовился отдельный сборник моих рассказов, я вспомнил про него и включил в книгу под последним названием. Раньше я как-то раз продал в одну газету путевой очерк о своих блужданиях по Европе, но за вымышленную историю мне еще никогда никто не платил.

Любопытно, что, несмотря на бесчисленные издательские отказы, к которым я вполне привык, несмотря на то что, придирчиво перечитывая каждую написанную мною страницу, я всякий раз находил, что еще не достиг того уровня, к которому стремился, я тем не менее за четыре года ни на миг не усомнился в том, что смогу, если буду настойчив, рано или поздно создать доброкачественное произведение, помеченное знаком моей индивидуальности. Между тем дело еще затруднилось, потому что долго вести совершенно замкнутую жизнь в родительском летнем домике мне не пришлось. Я не очень общителен по характеру, но люди меня интересуют, особенно представители менее привилегированных групп, поэтому я вскоре познакомился и подружился со многими из моих безработных товарищей по бригаде. Они меня затаскивали к себе в гости и считали, что и я, само собой разумеется, буду рад видеть их у себя в будочке. Иногда они приносили с собой домашнее пиво и, к некоторому моему смущению, обращались со мной как с таким же безработным, как они сами, считая, что мне тоже некуда время девать, что я всегда готов за компанию раздавить бутылочку, послушать и порассказать пару-тройку сальных анекдотов и посудачить про политику и безработицу. Сделать с этим я ничего не мог, я вскоре убедился, что на плату, получаемую на общественных работах, сыт не будешь (тем более когда у человека семья), если только не подкармливаться с собственного, тщательно ухоженного огорода. Необработанные участки земли были нарасхват, и я легко сообразил, что у меня, так сказать, под ногами — неиспользованный источник дохода. Во-первых, можно срубить сосны, которые растут возле дома, распилить и продать на дрова, а потом весь участок (почти четверть акра) вскопать и снимать с него урожаи овощей для собственного потребления и на продажу. Хорошо бы еще, прикинул я, посадить фруктовые деревья, лимоны, грейпфруты, яблоки и персики и, конечно, виноград. Это обрадует родителей и смягчит их гнев, когда они узнают о моем вторжении. Но пока что я был не намерен их уведомлять, чтобы не наткнуться с их стороны на резкое и решительное «нет».

Я позаимствовал у соседей два топора и поперечную пилу и на пару с одним безработным развозчиком молока свалил все три сосны. Здесь как нельзя более кстати пришелся опыт, приобретенный на дядиной ферме: через несколько недель мы уже продавали наколотые сосновые дрова по шиллингу и шесть пенсов мешок и сами же развозили их покупателям на тачке (которую тоже взяли на время у соседей). Но потом мой товарищ снова получил работу, а я, уже в одиночку, сгреб сосновые прутья и щепу в огромную кучу, сжег и самостоятельно вскопал огород. Почва после осенних и зимних дождей оказалась рыхлой, так что дело у меня пошло быстро (хотя сначала пришлось разделаться с разросшимися кустами элеагнуса — вырубил их секачом, а потом сжег на груде выполотых сорняков). Копал я с удовольствием, я вообще люблю земляные работы, и задолго до сроков весеннего сева и посадки фруктовых саженцев моя избушка уже стояла, неприкрытая, одинокая и ободранная, посреди ровно вскопанного участка, радуя предвкушениями мой глаз будущего огородника. И тогда я набрался храбрости и написал отцу письмо, в котором открылся ему, что поселился в его летнем домике — для того якобы, чтобы осуществить там нововведения, которые, я уверен, должны его очень обрадовать. Я намекал, что неплохо было бы отцу финансировать покупку фруктовых деревьев и быстрорастущих саженцев, которыми можно будет обсадить участок для защиты от сильных ветров, а то как бы первый же приличный ураган не снес с оголенного домика крышу или не развалил его хрупкие, источенные жучком стены. Ответ от отца пришел так быстро, что я даже испугался. Они с матерью рады, что я, наконец, занялся полезным делом, что я, как видно, решил не тратить попусту свою молодую жизнь; может быть, даст бог, я… Они посылают в письме два фунта и доверяют мне приобрести на них саженцы фруктовых деревьев и кустов. Вот когда я с тоской подумал, что, пожалуй, перестарался: летом отец приедет в отпуск, увидит плоды моих трудов и, наверно, захочет строиться, чтобы у них был дом как дом, где можно поселиться после выхода на пенсию.