Фрэнк Сарджесон - Избранное

Мы оба очень удивились, когда оказались вместе на общественных работах. Я многие месяцы избегал встречи с ним и его родителями, хотя жили они тут же в пригороде, на одной из приморских улиц, как полагалось обеспеченным людям. Он рассказал, что по совету родителей зарегистрировался безработным, ведь он, теоретически говоря, нигде не работает, так почему бы и ему не воспользоваться возможностью разжиться парой шиллингов на карманные расходы? Несколько последующих лет, пока продолжалась депрессия, он брал меня с собой на рыбалку, обогащая меня новым драгоценным опытом. Многое зависело от прилива и погоды, но в те дни, когда прилив был не слишком высокий и не слишком низкий, нормальный, а утро обещало хорошую погоду, он на рассвете стучался в дверь моей будочки, и у меня почти никогда не хватало духу сказать ему «нет». (А ведь надо было ухаживать за садом и огородом, предстояло перетаскать, может быть, сто ведер воды для поливки, и по дому кое-какие хлопоты были, а потом надо было садиться писать, и по возможности раньше, покуда полуденные лучи солнца не раскалят мою будочку, как печную топку, и всякое усилие, и умственное, и физическое, станет одинаково невозможно. От жары я тупел, соловел; бывало, зайдет кто-нибудь, а я растянулся на земле в тени за домом и сплю. Меня будил раскатистый хохот, похожий на гогот птицы киви, но я не обижался, ведь это не со зла, а по неведению. Смех, да и только! Вот, оказывается, на что я трачу время! Везет же некоторым, неплохая у них житуха! Я не спорил, но, дожидаясь, пока разговор перейдет на другие, более приятные и менее бесчеловечные, темы, вспоминал свои итальянские впечатления: в полдень, бывало, видишь, как какой-нибудь работяга — подметальщик улиц прислонил к стене свою тачку, уселся в ее тени и ест хлеб с колбасой, запивая красным вином из бутылки, а потом, глядишь, он уже спит, подложив под голову сложенную куртку и закрыв лицо широкополой шляпой. И никто, между прочим, над ним, помнится, не смеялся, разве только у туристов-американцев, наводивших на него камеры, слегка поблескивали глаза.)

Но не было у меня сил ответить брату отказом, когда по утреннему небу лениво плыли лишь два-три пушистых облачка и предстояло идти на веслах три мили по зеркальной глади пролива к острову-вулкану, то ли потухшему, то ли просто так притихшему до времени, на котором стоит маяк, угрюмым предостережением вздымающийся среди острых лавовых скал,— что-то такое из «Графа Монте-Кристо», если не тот самый Фарос, прославленный среди греков и римлян, на который когда-то пробралась, пустившись на хитрость с коврами, царица из рода Птолемеев — «любовный пыл цыганки охладить». На то, чтобы догрести до маяка, где, если позволяла погода, мы причаливали и собирали среди скал устриц (незаконно) и мидий (которые брать разрешалось), у нас всегда уходило много времени, так как, едва выйдя на глубокую воду, мы сразу же разделяли обязанности: один продолжал легонько подгребать веслами, чтобы лодка все же продвигалась вперед и чтобы ее не сносило приливным течением, а другой тем временем наживлял приманку на крючки и спускал за борт специальную длинную снасть с двумя камнями на концах и с двумя же поплавками — запаянными банками из-под керосина. От этой снасти тянулись до самого дна штук тридцать лесок, каждая с двумя наживленными крючками и грузилами. Когда за борт переваливался второй камень и вторая банка из-под керосина оставалась покачиваться на воде, так мирно и словно безобидно (на самом-то деле ставить на фарватере глубоководную снасть не позволялось), мы, не забывая весь остаток дня держать на счастье скрещенные пальцы, покуда на обратном пути не удостоверимся, что рыбацкая удача нас не обманула, и гребя по очереди, плыли к скалам собирать устриц и мидий, если, конечно, по всем признакам можно было надеяться на хорошую погоду. Покончив со сборами, мы уплывали дальше по шхерам в бухточку, где был отлогий песчаный берег, и там в тени от скал и кустов ели бутерброды, запивая жидким толокняным киселем, да еще разводили костер (что тоже запрещалось) и жарили мидий и устриц, чтобы не проголодаться на обратном пути, ибо восвояси мы попадали в лучшем случае под вечер.

Но и в рыболовстве мы не полагались только на наш плавучий снаряд — после привала снова выгребали на глубокую воду, ставили лодку на якорек и принимались удить. Наживляли мякотью мидий (мы загодя разбивали раковины камнем на берегу), нацепляли моллюска целиком за край — брат хорошо изучил повадки морского окуня: старый обжора не польстится на маленький лакомый кусочек, ему подавай щедрый разлапистый ломоть во всю пасть, и тогда он теряет осторожность, а затем и жизнь. В особо удачные дни, когда мы успевали приступить к ужению до того, как начинался отлив и лодка, словно в неуверенности, потягивала якорь то в одну, то в другую сторону, бывало, оглянуться не успеешь, а уже по сланям прыгает большой разноцветный окунь, зевая от удушья на воздухе и быстро теряя под лучами солнца ослепительную окраску. Но вот подходит время возвращаться с уловом, добытым удочками и плавучим снарядом, и мы расстаемся с окружившим нас птичьим царством — тут и мелкие пингвины, то всплывающие из глубины на поверхность, то снова ныряющие и пропадающие из глаз; и малые качурки, действительно совсем маленькие, как будто только-только вылупившиеся на свет божий, и с виду похожие на поплавки из сажи; и чайки разных видов — одна крупная, с черной спиной как-то попыталась цапнуть с крючка наживку в ту секунду, пока он не ушел вслед за грузилом на дно, и запуталась в наших лесках, я подтащил ее к борту, поднял за лапы, и брат стал ее распутывать, а тем временем прожорливая птица, так и вися вниз головой, начала хватать и заглатывать нашу наживку, отщипнув попутно и кусок кожи у брата на руке, когда он вздумал было ей в этом помешать. Пора было подымать оставленный на глубокой воде плавучий снаряд, а потом, переплыв фарватер, грести к дому, если только вдалеке не показывалась баржа, везущая груз арбузов для продажи на городской пристани,— в этом случае мы старались промедлить, и шкипер, проплывая мимо, бросал для нас за борт арбуз, зеленый мяч тут же всплывал и преспокойно покачивался в ожидании, когда его спасут из пучины.

Загрузив на борт весь улов — штук шестьдесят рыбин, если день был удачный, почти все — морские окуни, хотя мы всегда радовались и желтоперке, она хороша для наживки, бывало, что брату удавалось острожкой подцепить и королевскую рыбу (которая, на мой взгляд, та же желтоперка, только выросшая до противоестественных размеров); ну а порой попадались и разные дива, вроде ската или рыбы-молота,— мы со всем этим богатством, если позволяла погода, приставали в сторонке от городского пляжа, вытаскивали лодку на песок между валунами, где при отливе оставались лужи, в них мы рыбу чистили, потрошили, а потом нанизывали на веревочку в куканы штук по пять-шесть, в зависимости от размера. Подготовившись так, мы снова отгребали и подходили уже к городской пристани, где дожидались наши знакомые покупатели, которым мы сбывали улов по шиллингу-полтора за рыбину, в крайнем случае совсем уж огромный окунь шел за два. Чтобы распродать весь товар, приходилось некоторое время разъезжать с рыбой взад-вперед вдоль берега, что строго запрещалось. Иногда случались накладки: например, сбываешь кому-то из местных по дешевке, за шесть пенсов, последний кукан, а это наблюдают приезжие, которые полчаса назад заплатили за рыбешку помельче ровно, как говорится, втридорога. Часть рыбы оставляли для себя и для безработных товарищей. Лет шесть я с радостью пользовался этой прибавкой к столу, да еще получал свою долю дохода от нашей рыбной торговли.