Фрэнк Сарджесон - Избранное

Его растрогало, что в тот же день хозяйка, решив не ударить лицом в грязь, принялась барабанить на своем расстроенном рояле.

Долговязый голландец открывал рот — и нередко — единственно для того, чтобы сообщить, что идет с очередной жалобой к хозяйке, и обе мисс Куни, немолодые, рыжеволосые, кажется близнецы (а может, и вообще не сестры), жили в одной комнате, все время улыбались, но не произносили ни слова. Доктор не знал, что они сорок лет проработали на телефонной станции и все сорок лет подряд слушали чужие разговоры, не имея возможности поболтать сами, так о чем же говорить сейчас, на пенсии? И все-таки был среди жильцов и один весельчак — мясник с бойни; он гордился своей профессией и любил показывать (само собой, только жестами), как он разделывает тушу. Пока варилась еда, мясник метался по кухне, не сводя глаз с часов, и, лишь только она была готова, мгновенно ее заглатывал и громко рыгал.

Но вот однажды поздно вечером, когда доктор жарил себе гренки, в кухню, с шумом распахнув дверь, ввалился здоровенный маори в рваной фуфайке и трещавших по швам штанах — он шел в обнимку с двумя трещавшими по швам мешками с мидиями; на груди у него болтался старый железный котел, а рядом гавайская гитара, которая в сравнении с ним казалась просто игрушечной. Детина поздоровался с доктором, поставил котел с мидиями на плиту и, извинившись, удалился в свою комнату. По лестнице загрохотали сапоги — доктор улыбнулся, но, когда он вернулся с гренками к себе в комнату, ему стало не до смеха. Над головой затренькала гитара, маори запел, а на кухне поднялся страшный гвалт. И хозяйку, и обеих мисс Куни привел туда ни с чем не сравнимый аромат вареных мидий. Посыпалась брань, да еще какая! Одна из мисс Куни угрожающе кричала: «Если вы не вытурите его сию же минуту!..»

Больше этого маори доктор не видел.

И хотя доктора и беспокоили столь неприглядные проявления человеческой натуры, они его не обескуражили. Людей надо принимать такими, какие они есть. Это был поистине ценный опыт, и доктор вспомнил, что долгое время чурался подобного опыта, правда, в студенческие годы он не избегал его, но потом он ведь почти не выходил из своего кабинета, к тому ж у врача и так тьма неприятных обязанностей. Однажды, зайдя в ванную комнату, доктор с горечью обнаружил, как сильно он сдал. Хозяйку позвали к телефону, и она второпях оставила в ванной комнате свои вставные зубы — прежде при виде этих неприглядных пластинок он бы и глазом не моргнул, но тут… правда, их атаковала целая банда мерзких мух. Доктор с удивлением почувствовал, что его мутит; нет, он не должен забывать, что он опытный врач,— надо немедленно взять себя в руки. Стоит только распуститься — тут же прослывешь самозванцем. Ведь он имеет дело с людьми, и важно не только чтобы он сумел в них разобраться, но чтоб и они оценили его по достоинству.

И все же нередко его одолевали сомнения; в эти черные дни он выходил из комнаты лишь по крайней необходимости. Он тоже был одинок; в такие дни он часами рисовал на листках витые козлиные рога, из которых сыпались бесчисленные диковинные, прилежно выписанные плоды, но рога то и дело выходили столь причудливой формы (именно в этом жене и виделся намек на непристойность), что всякий мог усомниться в его здравом рассудке и нравственности.

А однажды в его отсутствие — он отправился за покупками — к нему заглянул Роджер и, увидев, что его нет дома, стал расспрашивать у соседей, куда ушел доктор Дадли. Едва доктор вернулся домой, как к нему впервые постучали в дверь: это был тот самый ночной портье, он представился: «Кларри».

— Ревматизм?! Послушайте, Кларри, ну что мы знаем о ревматизме? Почти ничего, а точнее, совсем ничего.— Он положил руку на плечо старику.— Есть только одно средство, Кларри: нужно смириться с тем, что все мы смертны, и это обязан знать каждый ребенок.

Кларри снова попытался заговорить о своих болях, но доктор перебил его:

— Да, да, я знаю, но нас всех, Кларри, терзают боли и недуги. Смотрите! — Доктор схватил руку старика и приложил к своему боку.— Пощупайте! Вот здесь! Болит уже полтора года. Ночью, Кларри, я вскакиваю в диком испуге. И говорю себе: «Доктор Дадли, ты болен!»

Кларри стало не по себе. Тут какая-то ошибка: врач рассказывает больному про собственную боль!

— А может, пчелиное жало? Как вы думаете, доктор, стоит попробовать?

Доктор улыбнулся и сунул руку в карман.

— Купите себе новую грелку, Кларри. Знаю я вас — пользуетесь всяким дырявым старьем.

Кларри ушел озадаченный. А он-то собирался оставить доктору на столе десять шиллингов. Конечно, он благодарен, но что ж это такое?! Разве врачи так поступают?

Приходили и другие жильцы, а мисс Куни, встретив его на кухне, застенчиво улыбнулась и сказала: «Вы уж простите, доктор, но мы давно не ходим к врачам-мужчинам».

Доктор встречал всех пациентов приветливо, но он и мысли не допускал, что прием больного — дело формальное. Миссис Хинчингхорн понадобился рецепт аспирина, и он с радостью выручил ее — отыскал аспирин среди лекарств, упакованных Роджером, а потом выручил голландца и мясника — им понадобились таблетки соды.

— Берите, дружище. Не стоит благодарности — надеюсь, от них не будет большого вреда.

Были среди жильцов и такие, что вовсе не появлялись на кухне, хотя изредка загадочно мелькали в других уголках дома. Например, в комнате напротив жил старичок — доктор порой видел его в окно: старичок семенил коротенькими пухлыми ножками и, глядя в землю, ласково улыбался. (У доктора вошло в привычку не опускать жалюзи и не задергивать штор: когда-то он прочел, что гуманисты времен Возрождения, чтоб оградить себя от угроз и треволнений внешнего мира, свою личную жизнь выставляли на всеобщее обозрение.) А то, что сосед-старичок не проявлял никакого интереса к кухне, объяснялось очень просто: почти ежедневно в полдень на сверкающем автомобиле к дому подкатывала девица из Бюро социальных услуг и привозила ему еду. Да, но ведь это только пять дней в неделю. По субботам и воскресеньям старичок и носа не казал из комнаты, было только слышно, как, подметая пол, он шуршал метлой, и еще он изредка высовывался из окна вытряхнуть коврик. Но как-то раз за все выходные дни из комнаты старичка не донеслось ни звука, и доктор, как вспоминал он впоследствии, это заметил, но почему-то не заметил другого — в субботу и в воскресенье дверь в комнату соседа была чуть приоткрыта. «А я вот заметила! — говорила потом мисс Куни.— Как ни пройду, она открыта!» А когда мисс Куни прошла мимо комнаты старичка последний раз, она увидела, как в приоткрытую дверь, гулко жужжа, влетела стая толстых мух. Но лишь девица из «социальных услуг», что прибыла в понедельник с «едой на колесах», обнаружила, что старичок мертв. С распростертыми, точно в мольбе, руками лежал он на своем маленьком коврике, и казалось, земля, которой он столько лет улыбался, раскрыла наконец ему свои объятья.