Фрэнк Сарджесон - Избранное

Только что-то мне тоскливо стало валяться там одному. А чем заняться, я не знал и все думал, как у меня с работой получится. Начал читать «Невыдуманные истории про любовь», а потом бросил и просто полежал немного, но мне только хуже стало. Вскочил и начал ходить по комнате. Остановлюсь, сверну сигарету и слушаю, как они там внизу орут. Господи, думаю, хоть бы поговорить с кем! И свет погасил, и за ручку двери взялся, а сам повернулся — и хлоп на кровать. А потом опять вскочил, и все сызнова началось. Но когда я в последний раз на кровать хлопнулся, то, наверное, заснул, потому что проснулся, а сам лежу на кровати одетый и не соображу никак, где же это я. Мне сон приснился, и как будто я и не проснулся вовсе — нигде ни звука, как я ни прислушивался. Но тут кто-то закашлялся, и я все вспомнил, но тут мне снова начал сниться сон, и так я то засыпал, то просыпался, пока светать не начало. Ну а в последний раз я надолго заснул, и мне уже ничего не снилось.

Неважно, как ты провел ночь,— утром все кажется другим. Я не стал тянуть время, а сразу вскочил, чтобы ненароком опять не задуматься. Ну да думать мне все равно не пришлось бы. Только я начал застилать постель, как слышу, миссис Клегг поднялась по лестнице и давай кого-то ругмя ругать. И пошло, и пошло! Только провалиться мне на этом месте, если — отвечал ей не Терри О’Коннор! И по-моему, отделывал ее не хуже, чем она его.

— Дверь закройте! — Это он ей напоследок, а она в ответ:

— Сам закроешь!

Я вышел поглядеть — Терри сидит на кровати и читает газету.

— А! — говорю.— Вот вы, значит, где!

— Привет, малыш,— говорит он.

Я вошел, сел рядом с ним и сказал, что вроде бы слышал — он из пивной ушел.

— Верно,— говорит.

— Слушайте, Терри,— говорю,— а я вас знаю. Вы ферму мистера Флетчера помните?

— Конечно,— говорит.

— Ну,— говорю,— я помню, как вы туда лошадь привезли.

— Верно,— говорит. А потом сказал, что день вроде опять будет жаркий, бросил газету, потянулся, и мы начали разговаривать, и я спросил, что за дамочка в третьей комнате живет.

— Наша Мэгги,— говорит.

— Не на мой вкус,— говорю.

— Да,— говорит Терри,— и не на мой! — И он добавил, что не связался бы с ней, будь она с ног до головы брильянтами увешана.— Ну,— говорит,— пора, пожалуй, встать и озарить мир.

— Мне надо идти работу искать,— говорю. А Терри сказал, что ему тоже надо искать работу, и, пока он одевался, я перелистал газету, но с объявлениями о найме там было негусто. Но ушли мы вместе, и я подумал, как все-таки здорово, когда ты не один. Мы проходили мимо бутербродной, и Терри спросил, не хочу ли я перекусить.

— Да нет, не особенно,— говорю.— Ну, один, пожалуй, съем.

Ну, мы взяли кофе с бутербродами, и заплатил я, потому что девушка над душой стояла, а Терри ел себе и ел. А когда вышли, прямо наткнулись на таксиста, который ставки собирает.

— Привет, Терри! — говорит.— Как делишки?

— Лучше некуда,— говорит, и таксист вытащил свою таблицу. Но Терри сказал: не надо — его номер уже кто-то взял.

— Жаль,— говорит таксист, а я сказал Терри, какие два номера выбрал, а он сказал, что я как раз его номер выбрал и, значит, наверняка выиграю, это уж точно.

Так вот все хорошо получилось, и я поверил Терри, что мне повезет, и мы вместе обошли бюро, только без толку. И я спросил Терри, почему он в свой профсоюз не пойдет, а он сказал, что пользы никакой не будет.

— На последнем собрании,— говорит,— я сказал пару слов председателю, вот и граню мостовую. Ну, и этот легаш меня подвел.

— Черт,— говорю,— плохо дело.

Но Терри сказал, что надо просто из головы выкинуть, а я спросил, пойдет ли он к далматинцу перекусить. Мы пошли, а там народу невпроворот, но Дал сидел за кассой, и он меня припомнил.

— Вернулись,— говорит.— Это для меня хорошо.

— И для меня,— говорю,— потому что я хочу есть.

— Хорошо,— говорит он,— хорошо. Есть — это хорошо.

— Верно,— говорю.

Ну, мы съели обед из трех блюд, и вправду стало хорошо. А когда скрутили по сигарете, я сказал Терри, чтоб он обождал — мне надо поговорить с Далом. Терри сказал — ладно, и я ввалился прямо на кухню, и Далли не так чтобы очень обрадовался.

— Что надо? — спрашивает.

— Ну-у…— говорю, а сам вроде смущаюсь.

— Да побыстрее! — говорит.

— Ну,— говорю,— работы, думаю, у вас для меня не найдется?

— Нет,— говорит.— Работы у меня для тебя нет. И так уж лишним плачу. Для работы они не лишние, а как платить им, тут и выходит, что кое-кто лишний.

— Да,— говорю,— только я думал, может, кто уволится.

— Ты думаешь, кто-нибудь уйдет,— говорит он.— Только никто не уйдет. Уйти-то легко, только сейчас время такое, что прийти трудно. Вот никто и не уходит, хоть уйти и очень легко.

Тут его хозяйка всовывает голову в дверь, и он мне говорит, чтоб я обождал минутку. А чуть он вышел, повар, толстенький такой круглячок, и не ходит, а семенит, подкатился ко мне и спрашивает, нужна ли мне работа.

— Завтра приходи,— говорит.

Я спрашиваю, почему завтра, а он говорит, что тип, который у них в чулане посуду моет, завтра к доктору идет.

— А что у него? — спрашиваю.

— Сам знаешь,— отвечает.— Он мне утром показывал, смотреть страшно.

— Отлично,— говорю.— И спасибо.

Тут хозяин вернулся.

— А, ты здесь еще? — говорит.— Работы у меня для тебя нет.

— Ладно,— говорю.

— Можешь сейчас заплатить,— говорит он.— Один обед — один шиллинг.

— Нет,— говорю,— два обеда — два шиллинга, а заплачу я завтра.

Тут уж он и вовсе не обрадовался, но я вышел и позвал Терри, а Дал за нами на улицу вышел, но так ничего и не сказал. Мы с Терри пошли в порт, просто нам улицы надоели, а там на одном причале остановились поглядеть, как гуано разгружают.

— Вот попробуй,— говорит Терри.— За это добро платят надбавку.

— А ты? — спрашиваю.

— Нет,— говорит он.— Мне пыль противопоказана.

Я спросил одного человека, а он сказал, чтоб я пошел на судно и там спросил. Я пошел, но никак не мог найти того, у кого спросить. Заглянул в трюм, а грузчики лопатами эту дрянь в мешки ссыпают, только из-за пыли их толком и не разглядишь. Работают вроде в чем мать родила, все в поту, а пыль к поту липнет, и виден какой-то клубок тел, почти такого же цвета, что и гуано. Только потемнее там, где пот по коже стекал. Воняло, конечно, птичьим дерьмом, а чем оно еще пахнуть может? У меня в носу запершило, гляжу — а я весь уже в пылище этой с головы до ног. И ведь только посмотрел! Ну, я и вернулся к Терри. Сказал, что спросить было не у кого. Но работа вроде не сахар.

— Еще бы! — сказал Терри; мы прошли до конца причала и сели на краю, свесив ноги. И сидеть там было очень здорово. В первый раз за много дней ветер поднялся, и можно было сидеть на солнце и не жариться. По небу плыли большие пушистые облака, ветер дул навстречу отливу, поднимал волну, и я подумал, что жить все-таки хорошо и никто сытый спорить с этим не станет. Я прикинул, как думает Терри, но про такое не спрашивают, и я спросил только, может, он покурить хочет. Он свернул сигарету, но закашлялся, бросил ее, а я сказал, что простуда у него вроде никак не проходит.