Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 11

От Козельска до самой деревни шли пешком — восемь с лишним километров.

Деревня Житеевка, как тысячи других деревень России второй половины XX века, доживала последние свои дни на земле. Из тридцати когда-то крепких многолюдных домов к восьмидесятым годам осталось пять полуживых, словно обваренных кипятком домиков.

Посмотришь окрест — пустота, безлюдье, разор, — обязательно вспомнишь прекрасного северного сказителя Шергина:

«Весной гагара сядет на каменный карниз, нащипает у себя с груди пуху и в пух снесет яйца. Этот пух можно взять, гагара второй раз гнездо пухом своим выстелит. И второй пух можно собрать. Гагара и в третий раз нащипает пуху. Этот пух нельзя тронуть. Птица бросит все и навеки отсюда улетит».

Много ученых слов потрачено на объяснение того, какая сила разорила русскую деревню, выбила из нее весь трудоспособный народ — революция? гражданская война? коллективизация? индустриализация? Великая Отечественная? сталинские пятилетки или послесталинское безвластие нанесенных ветром агентов разрушительного влияния? Меньше сказано о другом: какая сила еще удерживает здесь эти пять домиков, пять живых старожилов.

Нашей бабы Лены, к кому приехали мы с женой в Житеевку, не оказалось дома.

Побросав сумки у закрытой двери, мы отправились на огород искать хозяйку.

Сразу же за двором — старый сад. На яблонях и под яблонями — яблоки, яблоки, яблоки…

Запах антоновских яблок исчезает из крестьянских усадеб.

Так сказал бы сегодня Бунин.

Когда-то, во времена Ивана Алексеевича, так называемые садовники еще летом договаривались с хозяевами садов, а осенью приезжали на лошадях, грузили и увозили урожай.

Теперь все иначе…

Вместо бабы Лены встретилась нам на усадьбе наша давняя знакомая из-под Козельска Мария Никифоровна — в пору нашей молодости она много лет подряд пасла здесь после объединения нескольких деревень в один колхоз большую овечью отару и квартировала у бабы Лены. Высокая, хваткая, молчаливо-улыбчивая, в белом платке, в пиджаке поверх серой овечьей кофты, она воткнула в землю вилы, которыми собирала недавно скошенную ботву в копешки, и бойко шагнула к нам навстречу, и прямо-таки влилась в наши общие радостные объятия. Как всегда в эту уборочную пору, она, родная душа, пригнала сюда за десять километров лошадь из своего кое-как сохранившегося колхоза на помощь своей лучшей подруге.

— Матери нет, — сказала она, не дожидаясь нашего вопроса. — В Козельск умотала с яблоками… На винзавод повезла… Отпустила ее, пускай отдохнет, пока я тут за нее поработаю… А завтра, с утра — хорошо, что вы приехали! — все на картошку!..

День стоял теплый, с ярким солнцем и редкими блестящими облаками. Если солнце на минуту скрывалось за ними, незамутимый блеск все еще держался в глазах и в воздухе, и было так же светло, как если бы оно не заходило.

После долгой разлуки родина не ласкает, а прямо-таки мучит своим родным видом, логами и косогорами, где каждый кустик вечно на своем месте. Как вода принимает форму сосуда, в который ее наливают, так и теснимая в ребрах душа, выливаясь в пространство, принимает его объем, его даль и ширь с березняками и деревушками вдали… Одной минуты такого сладкого мучения хватит на поддержку сил, на слезы и вздохи, которыми защищаем себя от гнета бытового существования.

Пока мы с женой были на огороде, наши брошенные у порога вещи охранял с собакой соседский мальчик, временно живущий у бабы Кати. Его молодая мать, беженка из Чечни, поселившаяся здесь по наводке знакомых в одной из брошенных изб, отъехала куда-то под Москву к мужу за деньгами. У мужа своя грузовая машина с газосваркой — мотается по дачному Подмосковью, где с установлением демократии понадобилось много решеток на двери и окна. Мальчику пять лет, но за крупное телосложение и силу его уже зовут богатыренком или Иваном Ивановичем.

Получив за свой труд конфету, он благодарно разговорился:

— Я не ношу свой свитер, а ты носишь?

— Нет, не ношу, — ответил я.

— Почему?

— Нету.

— А где же он?

— Нету.

— А дома есть?

— И дома нету.

— Почему?

— Не купил.

Наступившая пауза не дает ему объяснения. Он снова возвращается к разговору о свитере:

— А когда есть, носишь свой свитер?

— Нет.

— Почему?

— Потому что нету…

Баба Лена вернулась только к вечеру.

Мы выбежали навстречу и еще с порога заметили ее угнетенное, скорбное состояние, заплаканные глаза, рассеянные движения, когда она слезала с телеги и сбрасывала на землю пустые мешки из-под яблок.

— Не возила никогда и больше не повезу, — с досадой начала она сматывать вожжи.

— Что такое?

— Сплошной дурдом: все делают, что хотят.

— Да что случилось?

— На завод не пускают ни лошадей, ни машины. Сваливай у проходной. Свалила. Сижу на мешках, что делать дальше? Надо искать ящики, пересыпать из мешков да носить на весы. А что я одна? Bсe приехали парами, кто хлопочет, кто ящики таскает… и пустые, и с яблоками… а мне и отойти нельзя — из-под рук хапают! То один прохожий, то другой — дай яблочка! Сами лезут в мешки — чтоб вас тети уколотили! Просидела час — не знаю, как добывать ящики. Одни говорят, что ящиков свободных нет — последний день приема и яблок навезли уйму, другие говорят — не верь, тетка, подожди, приемщица велела подождать. Опять сижу. Вижу, дело не клеит-ца, надо чтой-то придумывать. Подозвала каких-то шляйных мужиков. Помогите, прошу. Они и рады: на выпивку дашь? Дам, куда ж деть-ца. Они сбегали на склад, несут-ца с ящиками. Пересыпали, потащили на весы, на склад. Меня поставили в очередь, к кассе. Стой, все будет ладушки!.. Стояла, стояла — получила! Мужики рядом: давай на вино!.. Рассчиталась. Подошла к лошади — и слезы взяли. Обидно! Денег — копейки, а намучилась — сил нету! Чисто и меня, как Ордесу, всю ножикоми исполосовали, истыкали, токо не снаружи, а снутри.

— Какую Ордесу? — не понял я.

— Да вот, — кивнула она на лошадь. — Гляньте, что с ней поделали!

Все мы, приблизившись к лошади, увидели, что на её плечах и боках от спины до живота, перекрещиваясь, тянутся множественные кроваво-набухшие полосы — слипшаяся шерсть на них беспорядочно топорщилась.

Баба Лена снова заплакала:

— Заехала в магазин на центральной усадьбе… Думаю, дай куплю какого-нибудь гостинца, чаю попить… Пока повертелась у прилавка, пока вешали всякий хабур-чабур, крупу да пряники, ребята местные, добра им не будь, школьники… в городе учатся… окружили мою Ордесу и давай на ей ножики пробовать — чей вострей?.. Бедной лошади и убечь нельзя, привязана к столбу, и заступить-ца некому… А-а! Да господи! А-а! Да кормилец ты наш, заступник, да где же ты был? Да как же ты их, дураков, допустил до такого дела?.. Над бессловесной скотиной так издевать-ца! А-а! Руки-то им закорючил бы, чтобы другим было неповадно!