Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 10

Любое из приведённых суждений — и правда, и чудовищная ложь. Эти постоянное движение и текучесть, переливы настроений, пламя и лёд, сотни состояний духа присутствуют не только в загадочной русской душе, но и в облике. На фотографии истинный русак может выглядеть как прибалт или немец, поляк или англичанин, палестинский еврей или белый американец. Но настоящий китаец непохож на настоящего грузина, итальянец на чукчу, француз на финна, индеец на алеута. Какой же фотографической и духовной зоркостью должен обладать мемуарист? Не здесь ли ошибки наши, приводящие к празднословию и блудословию, а? Сейчас в России наиболее точное и взвешенное слово осталось только в тюрьме, где за «базар» отвечают кровью…

Письма, автографы, книги, имена… Я не взялся бы писать эти заметки о письмах, ставших «посланиями в Сибирь», если бы они затерялись, эти документальные свидетели преодоления гиперболического пространства России. Пока ходит почта, мы не брошены, не затеряны, мы не «одиноки на земле» (Распутин).

Эти стихи, посвященные Станиславу Куняеву — мой низкий поклон всем сотаинникам мысли и духа, поклон от русского мира, пульсирующего на «окраинах дальних и диких». И нет, не властная вертикаль государственности, а наши письма, наше дружество и поддержка, желание не потеряться в рассеянье как единый исторический народ и есть та великая скрепа, которой нам до смертного креста соединять Отечество, сращивать, как сруб в колодце, глубину почвы и высоту неба — весь наш род, родство и Родину.

Письма по-русски — это не столько информационный посыл, сколько духовное вопрошение и наставничество, поучение и пророчество, бездна «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», мимолётные излияния пера (японцы зовут это «дзуйхицу» — то есть «вслед за кистью»). В лучшие годы я отправлял в месяц до 12–14 писем. С Эрнстом Бутиным из Свердловска, автором романа о Христе «Сё — человек», развели в письмах годовую дискуссию о не едином человеке: заканчивается детство, и мировой Дух, Бог-Отец, забирает душу ребёнка назад, вдыхая в тело другую — юношескую, потом зрелую, потом старую и т. д. Не оттого ли мы столь смутно помним кое-что, словно это было не с нами?

Когда лютует буран в Чите или Магадане, трещит морозобойный январь в Иркутске или Оймяконе, когда жить страшно и стыдно, вдруг откроешь почтовый ящик, увидишь письмо — в сердце разрывается гремучая граната счастья, восторга, праздника восстановленной связи с прошлым и будущим, с мощной ЕЭС — единой энергетической системой духовного освещения.

Заканчивать эти записки я уехал в Иваново зимовье на Даурском хребте. В субботу пешковал до упаду. Тайга после пожаров и жестоких рубок ещё живёт. Следы на снегу рассказали: один соболек прошёл, белка кормилась, зайцы носились. Несколько лёжек и набродов косули. Кабарог цокнул копытом со скалы. Холостой котяра вынюхивал свою рыську. Колонок-колонист расплодился, как западенец в Киеве, всех рябчиков извёл. Надо бы ловушки расставить…

Утром в воскресенье проснулся усталым. Решил никуда не ходить. Просто посидеть, потоптаться вокруг избушки, дров нарубить, подышать нежной синью и морозно-алмазной ясью высоты. Подумать. Вспомнить былые путики, тропы, скалы и перевалы, изголовья студёных ключей с брусникой, голубикой, княженикой.

В обед, когда солнце нарядно заиграло в хвое сосен и белизне снегов, приготовил праздничный стол. Открыл бутылку вина «Изабелла». Выпил маленькую кружку — обдало теплом, золотистая волна прокатилась по жилкам. Выпил ещё — что за чудо: пью — не могу оторваться от солнечного жара! Заметил изящный ярлык, который, как уздечка, надет на бутылке. Снял, развернул и вскрикнул: на нём напечатаны стихи о красоте вина Николая Савостина, ставшего поэтом в Чите в 50-е годы прошлого века, затем переехавшего в виноградную Молдавию.

— Спасибо за привет, Николай Сергеевич! — крикнул я.

— Спасибо-спасибо! — отбарабанил дятел и цвенькнула стайка синиц-гаичек.

Вот и я не одинок на земле. Даже в тайге буреломного Даурского хребта нашёл меня друг Николай Савостин, седой ветеран маньчжурского похода 1945 года. Года моего рождения. Время сомкнулось. С неба, завихряясь в скалах-останцах, ударил порыв ветра — это орлиное перо краевое, «цвета вьюги и цвета зари», шевельнулось в схроне Ивана, оставшегося после него где-то в каменной россыпи. Сибирь ещё раз подала знак: нулевого варианта не существует.

…Глазам вокзальной публики города Кемь представилось необычайное зрелище: по перрону, насколько позволяли тяжелые чемоданы, несся человек странного вида: побывавшее в перепалках пальто, заплатанные валенки и щегольской блестящий цилиндр на голове, а в руках чемоданы и узлы, подозрительно набитые шелковыми капотами и прочими принадлежностями дамского гардероба, развевающимися из щелей чемоданов.

Не успела опомниться ошеломленная публика, как новое, не менее странное явление поразило ее внимание: маленький человечек в огромных меховых унтах, чем-то напоминавший пресловутого Геббельса, погонял странными выкриками ораву мелкой вокзальной шпаны и карманников, нагруженных несвойственными их «профессии» громадными предметами старинной мебели. Раздается гудок паровоза — на ходу в вагон летят таинственные тюки… и поезд скрывается, так и не успев принять в себя последнего рюкзака. Вряд ли догадалась кемьская публика, что эти странные люди были артисты!.. Артисты столичного театра, вынужденные печальными обстоятельствами неожиданно перебираться со своим реквизитом и костюмами из вышедшего из строя мягкого вагона в переполненный вагон общего типа.

А начиналось всё так.

К 27-й годовщине Красной Армии и Флота Политуправление предложило (предписало) Московскому театру имени Моссовета для художественного обслуживания действующей армии послать фронтовую бригаду артистов с новым спектаклем.