Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 03

Мне ли грустить о далёкой звезде,
Если, ссыпая смородину в блюдце,
Руки дрожат, как цветы на воде,
Но не пытаются к звёздам тянуться? —

Знают, что их обожжёт метеор,
В медленном небе до срока сгорая…
Как хорошо, что небесный простор
Сердце собою заполнил до края,

Жить научил и глядит с высоты
Так, словно только недавно был рядом…
А серебристое око звезды
Манит своим понимающим взглядом.

Тишина деревенской Руси
Треплет рыжего клёна локон.
Тёплый дождь, выбиваясь из сил,
Льётся в землю берёзовым соком.

Всё здесь, плача, молчит о тебе.
Всё здесь молится, тихо вздыхая…
Сквозь печаль серебристых небес
Промелькнёт журавлиная стая…

До сих пор всех бросает в дрожь
Твоей жизни суровая полночь…
До сих пор всюду ржавая ложь,
Что плела фарисейская сволочь!

Лезла в душу всякая дрянь,
И смердела упрёков плесень.
Неужели собачья брань
Заслонила бы свет твоих песен?!

Неужели чёрная грязь
Разлилась бы в словесных узорах?!
Бирюза твоих ласковых глаз
Навсегда отразилась в озёрах…

Но завяли глаза, как цветы,
Глядя в жадно-надменные лица…
И гордятся слепые скоты
Своим мифом о самоубийце…

Нет, не верю! Не верю в ваш хлам —
Мемуарам и некрологам!
В вечной буре трагедий и драм
Он остался чист перед Богом!..

Отцвела белоснежная гладь…
На губах — только запах жасмина…
И недаром старая мать
Отпевала умершего сына…

Шёпот вереска, шум бересклета,
Бесконечных полей целина…
Ты осталась одна у поэта,
О, моя полевая страна!

Ты прими меня, даль луговая,
У заросшей осокой межи,
Через край небеса проливая
В опустевшую чашу души.

Запылённой тропой Подмосковья
Из московской глухой суеты
Я пришёл твоей рыжей корове
Накосить луговые цветы.

Дай мне ветер и посох пастуший,
Птичий щебет — наперебой.
Может, вылечат стихшую душу
Подорожник и зверобой…

Ведь, ржаным покрывалом одета,
Окаймлённым узорами льна,
Ты осталась одна у поэта,
О, моя полевая страна…

Издалека мерцают купола,
И кажется, как будто всюду — свято…
Лишь тяжело вздыхает Ханкала,
Кровавыми пожарами объята,

Лишь от озноба стонет Гудермес,
И в мутные глаза Урус-Мартана
Испуганно бросается с небес
Рассвета окровавленная рана.

В бреду застыли Грозный и Аргун…
А вдалеке сквозь рубежи и грани
Цветут дожди, как колокольный гул,
И об ушедших плачут христиане…

Последние слова — с надгробных плит —
К зрачкам до боли льнут, сжимая души,
И с вечностью упрямо говорит
Простуженное эхо — голос Сунжи,

Как будто, не тая последних сил,
Всё рассказать пытается кому-то,
Как русский воин вслух произносил
Слова молитв в окрестностях Бамута…

Его теперь не упрекнёт никто:
Он до кончины был правдив и кроток,
Чтоб каждый выродок запомнил, что
Не продаётся русский самородок!

Сегодня в этом небе — журавли,
Сегодня в этом небе — листопады…
От этой опечаленной земли
Мне больше ничего уже не надо.

В душе прошла та жажда тишины,
А брызги чувств, застыв ветвями клёна,
К моим ногам легко наклонены,
И тишина — легка и окрылённа.

Вы знаете, как сладок аромат
Той нежности, что не объять руками,
Когда с тобой поля заговорят
Холодными, как осень, сквозняками?

Вы помните? — Лишь руку протяни
И попроси прибежища и крова
Сквозь полумрак: «Спаси и сохрани!» —
В неповторимой жажде неземного.

Вы слышите? — Я слился с тишиной,
Как запах спелых яблок — с нежной кожей,
И облака плывут передо мной,
На тишину задумчиво похожи.

Она — звучит и шепчет издали,
Чуть потревожив огонёк лампады:
«Сегодня в этом небе — журавли,
Сегодня в этом небе — листопады…»

В эти сумерки выбежать? выйти ль? —
С обнажённой душою — до строк —
О тебе, мой суровый учитель,
Что мой путь безнадёжный предрёк.

То ли тихо заснул, то ли ожил…
Замерев у судьбы на краю,
Безнадёжностью ты обнадёжил
Обнажённую душу мою.

И не вычеркнуть слов — до предела
Дорожи или не дорожи:
«На успех безнадёжного дела!» —
Из моей обнажённой души.

По узким трещинам
Расстеленной брусчатки
Туда, где солнца жар,
Стремлю неспешный шаг.
Улыбка — женщинам.
И белые перчатки.
И белоснежный шарф.
Цилиндр. И чёрный фрак.

Глядят насмешливо:
«Видали остолопа?!
Быть может, вкуса нет?
Приличней нет белья?»
Представлюсь вежливо —
Запомнили все чтобы:
Мне девятнадцать лет,
Зовут меня — Илья!

Я баян обниму. Он, заждавшийся, на руки просится.
Встрепенётся, вздохнёт, как живые, меха развернёт.
Он застенчиво всхлипнет коротенькой разноголосицей
И протяжную русскую сам нараспев заведёт.

Он «Лучинушку» плачет — качает басы безысходные.
Он созвучья выводит. Пронзительно. Сладко. Навзрыд.
Словно жаркой слезою, он песней текучей народною
Пробирает насквозь. Бередит на душе. Бередит…

Он заходится песней. А мне всё отчётливей кажется,
Что, как исстари, сядем за стол, соберётся родня.
И потянется песня-слеза, и всем миром завяжется…
Что не песня, а русская вечность течёт сквозь меня.

Ночь была черноспелая гроздь, да распалась-рассыпалась.
Словно жадное лето пылало у нас на устах.
Словно лето плыло, и горчащая звёздная жимолость
Предрассветна, черна, в низкорослых цвела небесах.
Из кромешности глаз одинокой походкой опасливой
Я исчезну однажды, не пристальна, но холодна.
Ты забудешь о том, как рябина по-дикому счастливо
Трепетала полунощной жертвой в пожаре окна.
Причитала ветвями, смыкалась, клонилась со стонами.
В полынье простыни задохнись, утони до утра,
В лихолетии вяжущих губ… и не помни за окнами
Ягод, кровоточащих в гортани ночного двора.