Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Вошел Б. (Н только сейчас увидел, что рядом с ним уже сидит его сосед П, Первый секретарь Союза молодежи, бледный, трусоватый очкарик, добросовестный партаппаратчик, прихода которого Н даже не заметил.) Б спокойно направился к своему месту, положил на стол портфель и сел. До сих пор стоявшие Ж и И тоже сели. Министр иностранных дел был человеком бесспорно авторитетным, хотя все его ненавидели. Он действительно имел какое-то превосходство над остальными. Вообще-то Н восхищался им. Если отличавшийся недюжинным умом Заместитель по партии был способным организатором, Главный идеолог — теоретиком, а хитрый от природы Министр тяжелой промышленности — практиком, делавшим основную ставку на силу, то роль Министра иностранных дел в высшем органе власти едва ли поддавалась определению. С Д и Н его сближал профессионализм. Он был идеальным Министром иностранных дел. Однако по сравнению с обоими он достиг куда более высокого положения, хотя в отличие от Г и Ж избежал участия во внутрипартийных схватках. Он пользовался авторитетом и вне партии, ибо отдавался работе целиком. Особым вероломством он не отличался, предпочитал ни с кем себя не связывать — даже в личной жизни, — поэтому остался холостяком. Ел и пил он весьма умеренно, на приемах позволял себе бокал шампанского, не больше. Немецким, английским, французским, русским и итальянским он владел в совершенстве; его книги о Мазарини и древнеиндийских государствах были переведены на множество языков, как и работа о числовой символике у китайцев. Сам он переводил стихи Стефана Георга и Рильке. Но наибольшую известность снискала его «Теория государственного переворота», благодаря которой он заслужил репутацию «Клаузевица революции». Он был незаменим, за это его и ненавидели, особенно А, прозвавший Министра иностранных дел Евнухом. Прозвищем пользовались охотно, однако никто, даже А, не осмеливался произнести его вслух в присутствии Б. Обычно А называл его «нашим другом», а когда выходил из себя — «нашим гением». Б же неизменно обращался к присутствующим со словами «дамы и господа», словно находился в буржуазном парламенте.

— Дамы и господа! — сказал он и сейчас, едва заняв свое место. (Странным образом, на сей раз он изменил своему твердому правилу говорить лишь тогда, когда ему предоставят слово.) — Дамы и господа! Не правда ли, любопытно, что Министр атомной энергетики О не явился на сегодняшнее заседание?

Ответом было молчание. Б достал из портфеля бумаги, погрузился в чтение и не произнес больше ни звука. Н прямо-таки кожей почувствовал охвативший всех ужас. Стало быть, слух об аресте О подтвердился. Ничего иного Б не мог иметь в виду. Нарушив тишину, Президент К заявил, что всегда знал: О — предатель, поскольку интеллигент; все интеллигенты — предатели. Маршал 3 вновь гаркнул:

— Смерь предателям в лоне партии!

Кроме обоих маршалов, никто на замечание Б не откликнулся. Остальные изображали полное безразличие (за исключением Г, который довольно внятно пробормотал: «Идиоты!» — однако прочие как бы пропустили мимо ушей и эту реплику). Партмуза, открыв сумочку, начала пудриться, Министр внешней торговли по-прежнему не отрывал глаз от бумаг, Министр сельского хозяйства уставился в какую-то далекую точку, Главный идеолог что-то писал, а Министр транспорта являл собою абсолютное соответствие своему прозвищу — Монумент.

В зал заседаний вошли А и В. Появились они не из тех дверей, что находились за спинами Министра тяжелой промышленности и Министра обороны, а из тех, что были позади Главного идеолога и Министра сельского хозяйства. На В был обычный синий костюм свободного покроя, на А — китель, но без орденов. В сел, А остался стоять возле своего кресла; он принялся сосредоточенно набивать трубку. В начинал карьеру в Союзе молодежи, даже возглавил его, но затем был снят с этого поста, причем отнюдь не по политическим мотивам. Провинность носила иной характер. На какое-то время он исчез. Поговаривали, будто его посадили, однако толком никто ничего не знал. Внезапно он вновь вынырнул на поверхность, да еще сразу же — Министром госбезопасности. Ходили слухи о его гомосексуальных наклонностях. Хамоватый А прилюдно именовал его Статс-Дамой, прочие на подобные дерзости не осмеливались. В был высок ростом, лыс, расположен к полноте. Когда-то он занимался музыкой, даже концертировал. Если Б считался среди членов Политсекретариата «грандом», то В слыл богемой. Начало его стремительной партийной карьеры окутывала тайна. Он славился жестокостью, широко практиковал крайние меры репрессий. Многих он погубил, под его руководством органы госбезопасности обрели небывалое могущество, невиданных размеров достигли слежка и доносительство. Одни считали его садистом по натуре, другие утверждали, что у него якобы нет иного выхода. Дескать, А крепко держит его в руках. Если, мол, В проявит непослушание, А вновь отдаст его под суд. Говорили, будто на самом деле Министр госбезопасности — эстет, свою работу он презирает, однако вынужден ею заниматься, дабы спасти жизнь себе и близким. При всей решительности и непреклонности, с какими В исполнял партийный и служебный долг, он все же казался человеком не на своем месте — возможно, именно поэтому он туда и попал.

Зато А был прост. В этой простоте и заключалась его сила. Он вырос в степи, был сыном кочевника; власть проблемы для него не составляла, насилие представлялось ему чем-то вполне естественным. Он уже много лет жил в скромном, похожем на бункер доме, который прятался в лесу, неподалеку от столицы, и охранялся ротой солдат; стряпала ему старая повариха, его землячка. Он выезжал только на приемы глав иностранных государств или партийных лидеров, на редкие аудиенции, а также на заседания Политсекретариата, проходившие в правительственном дворце, зато каждый член Политсекретариата был обязан поодиночке являться для отчета к А домой, где тот принимал прибывшего летом на веранде с плетеными креслами, а зимой в рабочем кабинете, который был совершенно пуст, если не считать огромных картин, изображавших его родную деревню с фигурками крестьян, и еще более огромного письменного стола; А сидел за этим столом, а посетитель стоял перед ним. А был женат четыре раза. Три жены умерли, о четвертой никто не знал, жива ли она и, если жива, где находится. Кроме дочери, иных детей у него не было. Иногда к нему привозили из города девушек, он встречал их кивком, после чего они всего лишь сидели рядом и часами смотрели вместе с ним американские фильмы. Затем он засыпал в своем кресле, девушку отпускали. Раз в месяц ради него закрывали для публики Государственный музей изобразительных искусств, и он часами бродил по залам один. Современная живопись его не интересовала, зато он подолгу и с большой почтительностью простаивал перед старыми картинами, помпезной батальной живописью, перед портретами суровых властителей, обрекавших на смерть собственных детей, перед полотнами, где изображались либо гусарская пирушка, либо степь, по которой мчится санная упряжка, а следом за ней — волки. Его музыкальный вкус был также примитивен. Он любил сентиментальные народные песни, и на день рождения всегда приглашался хор земляков в национальных костюмах.