Кристофер Мур - Венецианский аспид

– Ну, вот и кранты трем ларцам.

– Это ты в один насрал?

– Муа? – рек я на чистейшем, блядь, французском.

– Ты в одном же какашку оставил, разве нет?

Я пожал плечами.

– Я же позолотил. Соскреб ножиком краску с ножки стола и посыпал.

– Ты ужасно злонамеренный мерзавец, Карман.

– Я? Ты же хотела, чтоб я ей глотку перерезал.

– Меня меланхолия обуяла.

– Красная куща?

– Что?

– Это еврейское.

– Я пырну тебя в жалкое ухо, Карман, – прошипела Джессика.

– Шшш, – шикнул на них обеих я. Злобные гарпии. Хотя нож у Джессики имелся.

– Никак нельзя! – сказала меж тем Порция Бассанио. – В Венеции нет власти, способной власть закона отменить. Так был бы создан грозный прецедент – он породил бы злоупотребленья к ущербу правосудия. Нет, нельзя [294].

– Нас Даниил-пророк пришел судить! [295]– вскричал Шайлок. – О, юный мудрец-судья, как сильно и высоко я чту тебя! [296]

– Прошу вас, дайте мне взглянуть на вексель [297], – обратилась Порция к судебному приставу. Тот передал ей свиток, она развернула и прочла. – Шайлок, тебе тройную сумму предлагают [298]. Возьми себе тройную сумму долга и прикажи мне вексель разорвать [299].

– А клятва? Клятва? Небу дал я клятву! Так неужель мне душу погубить? Нет, нет, за всю Венецию… [300]

– Платеж просрочен, – подытожила Порция. – Еврей законное имеет право фунт мяса вырезать у должника близ сердца [301]. Сжалься, Шайлок. Возьми тройную плату и позволь мне вексель разорвать [302].

– Да забирай уже, ослиная твоя башка! – раздался крик из тревожной ко мне близости. За ним последовала волна сходных воплей, прокатившаяся по всей зале.

Я посмотрел на Джессику – она прикрыла рот руками, а глаза ее в смятении расширились.

– Вырвалось, – пояснила она.

– «Почитай отца своего и мать свою» – разве не так у вас в книжке написано? – сказал я.

– Само собой – целая глава, сразу после первого урока Библии, который гласит: «Не имай, блядь, никаких аспидов», – ответила она.

– Справедливо замечено – и неплохо сказано, – отметил я.

– А это кто? – спросила Нерисса.

– Они Шайлокова дочка, – ответил ей Харчок.

– Похожа на мальчика.

– Ну да, – подтвердил мой дебил. – Она пиратова подмастерье [303].

– А ты кто?

– Подмастерье дурака.

– Она будет твой голос, Харчок, – шепнул я.

Тем временем в зале суда Шайлок гнул свое:

– Как видно, вы достойный судия: вы знаете закон; решенье ваше прекрасно. Именем того закона, которому вы служите опорой, прошу – кончайте суд. Клянусь душою, ничей язык меня разубедить не в силах; я за вексель мой стою [304].

– Идиот, – прошептал я меня окружавшим.

Антонио выступил вперед. Челюсти его были крепко сжаты.

– От всей души я умоляю суд произнести свой приговор [305], – промолвил он.

– Что ж, приговор мой сводится к тому, – сказала Порция, – что вам придется грудь ножу подставить [306].

– О, юноша прекрасный! – воскликнул Шайлок. – О, судия правдивый! [307]

– Грудь надо обнажить [308], – заключила Порция.

Тут Антонио, похоже, утратил всю решимость, что у него еще оставалась, потому что взялся лишаться чувств. Яго и Бассанио успели его подхватить. Судебные приставы подволокли кресло, поставили его перед помостом. По толпе пронеслись крики – от «Милосердия!» до «Будь проклят ты, жидовский дьявол!»

– Весы тут есть, чтобы отвесить фунт мяса? [309]– спросила Порция.

– Как же! – ответил Шайлок. – Я их принес [310].

– А нанял ты врача – перевязать, чтобы не изошел ответчик кровью, чтобы не скончался? [311]

– А я думал – ножиком ткну и посмотрю, как оно дальше пойдет, – ответил Шайлок. – У меня дочка – она б выйти за лекаря могла, тогда и был бы сейчас под рукой. Но нет, она ж у нас своим умом живет, как кулаком мне по сердцу. Поэтому нет врача.

– Так это я буду виновата, если Антонио до смерти кровью изойдет? – возмутилась Джессика. – Это жирный жбан спрутьего спуска.

– Я тебя обожаю, – сказал я.

– Ну да, отъебись, – рявкнула пиратка Джесс.

– Что медлит жид? Бери же неустойку! [312]– постановила Порция.

Приставы схватили Антонио и привязали его к креслу, а он лепетал про то, как любит Бассанио и чтобы мальчик не огорчался, что из-за него Антонио гибнет [313], и не винил себя, ибо всему виной иные силы и, в первую очередь, – он сам. Если честно, я не особо его слушал.

– Что это Порция затеяла? – спросила Нерисса.

– Думаю, она так рассчитывала отговорить Шайлока от мести.

– Я бы сказала, ее план в таком случае уже всплыл пузом вверх.

– А мне кажется, она переоценила свои способности к убежденью, отточенные с торговцами обувью. Хотя, сказать правду, она талантлива и впрямь . Склонись процесс в обувную сторону, все бы остались без сапог.

Шайлок вжикнул ножом по кожаным ножнам еще пару раз и подступил к Антонию. Вот он коснулся лезвием его обнаженной груди.

– Минуточку! [314]– сказала Порция.

– Минуточку! – сказал Бассанио.

– Минуточку! – сказал Яго.

– Минуточку! – сказал я.

– Давайте вы, – сказала Порция Бассанио.

– После вас, – сказал Яго Порции.

– Валяйте, – сказал я. Вообще-то я собирался потребовать, чтобы Шайлок немного притупил нож – так оно будет болезненней. Со всей своею благородною учтивостью, Антонио все же был замешал в убийстве моей Корделии и меня – не говоря уже о том, что дал распоряжение убить самого Шайлока. Да и Джессику, выпади ему на это случай. Однако прочие, похоже, только хотели дело затянуть.

– Антонио, – сказал Бассанио. – Женился я на женщине такой, которая дороже мне всей жизни; но жизнь мою, жену мою, весь мир я не ценю дороже вашей жизни. Все потерять, все в жертву принести вот этому чудовищу готов я, чтоб вас спасти [315].

Порция подбоченилась, выдав тем самым женские свои формы под сугубо мужским нарядом.

– Я правильно вас понял – вместо своего друга Антонио вы хотите отдать Шайлоку свою жену? Услышь жена такое, она спасибо не сказала б вам [316].

– Ну, не в смысле фунта мяса, а просто на ночь, я думал.

Даже Шайлок посмотрел на Бассанио так, точно юноша окончательно сбрендил.

– А что? Она очень прекрасна и пахнет розами, – добавил Бассанио.

– Мы теряем время [317], – сказал Шайлок. – Режу.

– Постой, еще не все, – вмешалась Порция. – Тут в векселе ни слова нет о крови, «фунт мяса» – просто сказано и ясно. Возьми же неустойку – мяса фунт, но если, вырезая фунт, прольешь хоть каплю христианской крови, – все твое именье, по венецианским законам, конфискует государство [318].

– Таков закон? [319]– уточнил Шайлок.

– Его ты можешь видеть [320], – кивнула Порция.

– Так я согласен: пусть тройную сумму заплатят мне – и может уходить христианин [321].

– Нет, пока еще не все, – сказала Порция. – Узнает правосудье жид до конца. Не надобно спешить. Получит он одну лишь неустойку – не более [322].