Кристофер Мур - Венецианский аспид

– А бот у жида нет? – подхватил Кукан. – Их тоже надо посчитать, а то жид без бот сир. И залатать, чтоб жид без дыр жил. И смазать не забудь, не то жир без баб стух, а жид без дур бог.

– Я вовсе не это хотел сказать! – закричал Шайлок.

– Я думал, мы просто всем жидовским комплектом интересуемся. Продолжай, – рек Кукан.

– Нас уколешь, кровь разве не пойдет? – продолжил Шайлок. – Ай!

– Это считается за да, – сказал я.

– Ты зачем в меня ткнул? – Шайлок вытянул руку, куда я легонько кольнул его кинжалом.

– Едва ли стоит таскать с собой целых три кинжала, если они не пригодятся в час вопросов, нет? Но – к делу, ваша светлость: вы свою веру применяете, чтоб исключить вот этого еврея, ровно так же, как эти два мерзавца с Брабанцио хотели ею же разжечь войну. Крестовый поход. Они отравили мою королеву, – а о плане своем мне рассказали только потому, что полагали, я не выживу и никому больше не расскажу.

– У него нет доказательств, – сказал Яго. – У тебя улик нету.

– Улика, – ответил я, – уже то, что Антонио сидит здесь привязанный к креслу. Три тысячи дукатов он занял у Шайлока, чтобы профинансировать женитьбу своего любимчика Бассанио на Порции. Чтобы через него воздействовать на совет.

Советники тревожно зашептались.

– Купец, что вы имеете сказать? [333]– спросил дож.

Пока я толкал речугу, Антонио полностью вернулся к нам, хотя сейчас был бледен и, казалось, снова готов грохнуться в обморок.

– Правда то, что я занял деньги, чтобы отдать их Бассанио, но лишь из-за того, что Порцию он любит, а я хотел, чтоб он был счастлив.

– Стало быть, из доброты своей подвергли вы себя опасности ради друга, – произнес дож, тонко улыбнувшись. – «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» [334], – процитировал он мне. – Освободите Антонио от уз его.

Приставы опрометью развязали купца и запахнули на нем рубашку.

– Понимаю, – сказал я, кивая. Антонио растирал запястья, восстанавливая кровообращение. – У вас и впрямь обаятельные друзья, Антонио. Я рекомендовал их одной своей знакомой темной госпоже, и мне известно, что их добрым нравом насладилась она сполна. О, и вашего друга тоже, Яго, – сдается мне, вы сами видели, как она кокетничала с Родриго на Корсике.

Что бы Антонио ни намеревался сказать, он придавил слова в зобу, чтоб не выпорхнули. А на Яго посмотрел при этом так, словно солдату полагалось перед ним объясниться.

– Дурак спятил от горя, – сказал Яго. – Кому ведомо, в какие пьяные глубины опустился он после того, как мы видели его в последний раз? Прошу вас, покончимте ж с этими его бреднями, распустимте суд и отправимте доброго Антонио восвояси.

– Знамо дело, – сказал я. – Да взыграет справедливость – и пойдем заниматься своими делами дальше. Пусть Яго предает своего командира, пусть Антонио изменяет отечеству и церкви – мы это все простим, как у вас принято, и пускай они ввергают вас в кровавую войну, которую народ Венеции ни хочет, ни может себе позволить.

– Какую войну? – спросил дож. – Даже если б какой-то заговор и был, как ты его нам описал, один член совета не способен был бы ввергнуть нас в войну – да и генерал бы не смог.

– Но они-то этого не знают, ваша светлость. Эти два полудурка во всех своих кознях и каверзах не знали той единственной части плана, что была известна их покойному компаньону. – Я вытащил из рукава камзола свиток и протянул судебному приставу. – Я обнаружил это в кабинете Брабанцио в Бельмонте.

– Что это?

– Очень подробная квитанция заказа на шляпу, ваша светлость.

Пристав взглянул на пергамент и кивнул, передал писцу, который тоже кивнул.

– Скажите мне, ваша светлость, кто-нибудь еще носит на голове огромный гульфик, отороченный золотом, как у вас?

– Corno ducale [335]может носить только дож, и каждую такую шапку хоронят вместе с дожем, когда он умирает.

– Тогда зачем Брабанцио ее заказывал?

Дож посмотрел на членов совета.

– Вы об этом знали?

Все оказались невинными младенцами – вывалились из камышей, удивленно хлопая глазами.

– Ваш писец может подтвердить – это рука Брабанцио, уверяю вас. В кабинете его вы также отыщете коносамент на груз с недавно потерянных Антонио судов. Дуб из Франции и Англии, рабы с севера Черного моря, сталь и заготовки клинков из Толедо. Все предназначено Александрии и Дамаску. Прямо в руки мусульман.

– Не существует таких коносаментов, – сказал Антонио. – Брабанцио не имел никакого отношения к моим грузам.

Их, естественно, и не было, но случись такая нужда, я б мог быстро их подделать – квитанция на шляпу у меня же была. На корону, то есть, – ее должен был делать один еврейский ювелир, который с большим удовольствием поведал нам с Джессикой, каковы ее спецификации.

– Всю Венецию как-то раз чуть не отлучили от церкви за то, что продавала оружие мамелюкам в одном из крестовых походов, разве нет?

Встал один сенатор.

– Антонио, куда направлялись ваши торговые суда и каков был их груз?

– Не забудьте спросить Яго про убийство мавра – это охрененно здоровая часть их плана.

На галерее все очень стихло – про дело Шайлока все уже забыли.

– Это все Брабанцио, ваша светлость, – ответил Антонио. – Мы действовали по его наставленью, полагали, что такова ваша и совета воля.

Яго поморщился – чуть-чуть, когда Антонио сказал «мы».

– Стало быть, вы и впрямь пытались втянуть христианский мир в войну с мусульманами? – спросил дож; теперь его больше волновало, что частью этого плана могло оказаться покушение на него.

– Уверен, они б вас отравили таким манером, что смахивало бы на лихорадку. Как они поступили с моей королевой Корделией, ваша светлость.

– Дурак прав, – сказал Яго. – Мы действительно пытались развязать войну. И Антонио прав – мы ничего не знали о попытках отнять у вас власть или покуситься на вашу милость. Мы виновны.

– Я – нет, – подал голос Антонио.

Яго подошел к купцу и приобнял его за плечи.

– Мы с вами – братья по оружию, – сказал он. – Ради Венеции мы старались начать войну, которая покончит со всеми войнами, ибо генуэзцы не осмелятся нападать на нас, если корабли наши будут плавать под папским флагом. Настанет мир с генуэзцами, и деньги от всех европейских баронов потекут рекой в сундуки Венеции, как это было при последнем Крестовом походе. А в конце того похода, когда на их средства мы построили сотню кораблей, суда эти остались у Венеции.

– Пока все их сын последнего дожа не потерял при Курцоле, – сказал я.

Яго рассмеялся и отмахнулся от меня. Как от назойливой мошки.

– Не было для Венеции более великих времен, нежели когда весь христианский мир сплотился против общего врага. Нам хотелось вернуть эту славу Венеции. Война – сама кровь жизни нашей торговой республики. Всякое построенное нами судно упрочивает распространение наших идеалов, мысль о нашем способе правления и свободе торговли разносит по языческим краям. Всякий выкованный нами меч кормит детей оружейника, лучше готовит его подмастерье, церкви дает ее десятину, а та кормит бедного, платит пекарю, рыбаку, крестьянину. От этого они не погружаются в пучину голода, в их жизни появляются цель и слава, души их облагораживаются, а вся нация и рынки ее благословляются. Нет деянья доброты превыше, чем война. Нет деянья любви к Республике превыше, чем воевать. Вот в этом мы с Антонио и повинны. Mea culpa, mea culpa, mea culpa [336]. На вашу милость, господа. – Яго опустился на одно колено и склонил голову, Антонио, припоздав на секунду, сделал то же самое.