Кристофер Мур - Венецианский аспид

– Ладно, – сказал на это Шайлок. – Тогда я беру на ночь жену вот этого парня.

– Она в сделку не входила. Даже Бассанио теперь не сможет взять жену на ночь. На несколько ночей.

– Так – по закону? [323]– спросил Бассанио.

– По нему, – ответила Порция и повернулась к Шайлоку. – Итак, готовься мясо вырезать, но крови не пролей. Смотри, отрежь не больше и не меньше ты, чем фунт: хотя б превысил иль уменьшил вес на часть двадцатую двадцатой доли ничтожнейшего скрупула, хотя бы на волосок ты отклонил иглу твоих весов, – то смерть тебя постигнет, имущество ж твое пойдет в казну [324].

– В точности? – Шайлок беспомощно посмотрел на дожа. – Со всем должным уважением, молодой судья сочиняет это на ходу. Верните долг и дайте мне уйти [325].

– Я приготовил их тебе – возьми [326], – сказал Бассанио.

– Он пред судом от денег отказался [327], – сказала Порция. – Одну лишь неустойку взять ты вправе, и ту – под страхом гибели, еврей [328].

Нож выпал из руки Шайлока, и лязг его эхом разнесся по всей мраморной зале.

– Так пусть с нее берет уплату дьявол; мне нечего здесь больше толковать [329].

– Жид, постой, – сказала Порция. – Претензию к тебе имеет суд. В Венеции таков закон, что если доказано, что чужестранец прямо иль косвенно посмеет покуситься на жизнь кого-либо из здешних граждан, – получит потерпевший половину его имущества, причем другая идет в казну республики, а жизнь преступника от милосердья дожа зависит: он один решает это. Вот ныне положение твое: улики ясные нам подтверждают, что посягал ты косвенно и прямо на жизнь ответчика и тем навлек опасность на себя, как я сказал. Пади же ниц – и милости проси! [330]

Шайлок покорно опустился на одно колено, переводя дух. Его оглушило таким приговором. Джессика вцепилась мне в бицепс ногтями.

– А что, – заорал я, – если тот, против кого сплетен заговор, сам изменник отечества? Убил королеву союзника Венеции, привел к смерти главнокомандующего ее флота и его жену и намеревался убить и сместить самого дожа? Что тогда?

Порция… нет, все – все посмотрели в толпу, среди которой я стоял. Меня они, конечно, не увидели, потому что я такой собакоебски маленький, зато они увидели Харчка. И ахнули.

– Ну, тогда совсем другое дело, – ответила Порция.

– Кто там заговорил? – поинтересовался дож. – Я бы его послушал.

– Минуточку! – возопил Яго.

Я семенил, я ступал на цыпочках, краснел, хихикал и похмыкивал, прикрыв рот веером, пробираясь к помосту суда – ни дать ни взять робкая девица. На мне было одно из платьев Порции, что пороскошнее. За мною ковылял Харчок – его наряд сшили из трех платьев Нериссы. Он тоже семенил, ступал на цыпочках, заливался румянцем и хихикал, а голос его – тон в тон, нота в ноту – был точной копией голоса Нериссы.

– Кто это? – спросил дож.

– Се я, – ответил я. – Порция Бельмонтская, дочь Брабанцио.

И цвет, и всякое выраженье стекли с лица Порции, точно кто-то открыл кран под ее накладной бородой.

– С моей служанкою Нериссой.

Харчок сделал книксен – вылитый нежный цветок женственности с ослиною елдой. Только огромный.

В толпе раздались различные восклицанья трепета и смятенья – публику поразили уже сами размеры Харчка в женском наряде.

– Да я в жизни бабы громадней не видал, – раздался чей-то голос.

– И страшней на рожу, – добавил сопутствующий.

– Я б такую склеил, – произнес третий.

– Сколько за телку? – донесся женский голос откуда-то из глубин залы.

То была синьора Вероника, управительница борделя, – по опыту своему она знала, что на всем белом свете не бывает до того уродливых существ, чтоб какой-нибудь лох не заплатил за то, чтоб их отпежить.

Хотя мы немало потрудились над маскировкою Харчка, из него все равно вышла до изумления непривлекательная женщина, хоть детей ею пугай. Я же, напротив, в прикиде симпатичной и легкой сильфиды мог вызывать натяженье трико и разбиенье сердца у мужчин по всей земле. Если не забывал гладко побриться.

– До крайности необычайно, – промолвил дож. – Женщинам не дозволяется выступать перед судом.

– Да, ваша светлость, но я – единственный голос своей семьи из оставшихся на этом свете, потому послабленье сделать можно, как считаете?

– С прискорбием мы вынуждены были услышать о вашей сестре, госпожа, и я полагаю…

– Да не будет так! – рявкнула Порция. – Не может баба выступать в суде, если ей не предъявлено обвиненье.

– Благодарю за соболезнования, ваша светлость. Мы с сестрою были весьма близки. Кажется, вчера еще мы обе, девочки, только расцветали первым женским цветом, делили ванну, касались друг друга в самых трепетных местах…

– Эта женщина – самозванец! – крикнул Яго.

– Да. – Я повернулся к солдату, отстранил веер и похлопал глазами ему и Порции, поочередно. – Не умолкайте, симпатичный негодяй.

Порция повернулась к Яго и, мотая головой, попробовала украдкой просигнализировать ему, чтобы заткнулся нахуй, но все глаза в зале суда, кои не поразило слепотой ужасающее величие Харчка в юбках, этот ее жест отметили.

Яго сделал шаг назад и сомкнул ряды с Бассанио.

– Прошу прощенья, ваша милость, обознался.

– Попался, блядь, в ту яму войны, нет? – рек Кукан у меня из-под подола.

– Туман войны [331], тупоголовый ты кокни, – сказал я и вновь обратился к дожу: – Если позволите, ваша светлость. Прежде чем вы отвяжете Антонио от кресла, сдается мне, дилемма, повергшая в смятенье нашего юного судью, решаема. Шайлоку необходимо лишь возложить этот нож на одну из жаровен, расставленных здесь, пока лезвие не раскалится докрасна. А затем – сделать надрез этим сияющим клинком. Тем самым рана, им производимая, будет прижигаться, и так ни капли крови не прольется. Как только лезвие остынет, его можно будет накалить снова – и сделать следующий надрез. Так он получит свой фунт мяса, Антонио же не потеряет ни капли крови. Может возникнуть, как выражаются хирурги, некоторое неудобство, но закон будет удовлетворен. Метод сей часто используется на полях сражений при быстром лечении ран, не так ли, Яго?

Выглядывая из-за Бассанио, тот выглядел так, словно предпочел бы не высказывать своего мнения.

Антонио же сидел обалдевший: он пережил смертельную опасность и спасенье от нее, а теперь опасность вернулась снова. При этом от кресла его так и не отвязали.

– Яго, – произнес дож. – А вы почему здесь? Вам полагается предстать пред нами лишь через два дня.

– Да, Яго, – подхватил я. – Объясните, пожалуйста, что вы здесь делаете. Почему, практически убив своего командира и мою королеву, а также сплетя заговор против Венеции, вы явились на суд пораньше?

Шайлок поднял нож свой с пола и, сделав несколько мелких шажков, сунул его клинком в уголья той жаровни, что располагалась ближе. В этот миг Антонио, судя по виду, лишился чувств.