Мэтью Томас - Мы над собой не властны

Эйлин уже несколько недель чувствовала, что конец близок. Лицо Эда покрыла сероватая бледность, дыхание отдавало сероводородом. В мутном взгляде ни проблеска мысли. Голова постоянно клонилась к плечу, точно мышцы шеи отказывались ее держать. То и дело внезапные судороги едва не выбрасывали его из кресла.

Один случай, за месяц до его смерти, Эйлин позже вспоминала снова и снова, гадая, насколько он сознавал окружающее в эти последние дни. Часто ей казалось, он что-то понимает, но, скорее всего, она принимала желаемое за действительное. Не так больно, как думать, что он помнит все, чего лишился, — но, с другой стороны, все-таки Эйлин хотела, чтобы он ее узнавал, пусть это эгоистичное желание.

Незадолго до Валентинова дня Эйлин везла Эда по коридору. В лечебнице повсюду развесили розовый серпантин и картонные сердечки, будто здесь не приют для уходящих из жизни, а средняя школа, набитая пылкими подростками. Эйлин придвинулась к стене, пропуская встречное кресло, и тут вдруг Эд протянул руку и сорвал со стены сердечко. «Протянул руку» — наверное, слишком сильно сказано. Скорее, просто задел сердечко рукой и рефлекторно сжал пальцы. Он не выпускал добычу из рук до самой палаты. Только когда Эйлин села рядом с ним, Эд разжал пальцы и сердечко упало на пол. Рука Эда дернулась, будто указывая. Эйлин подняла сердечко с пола и чуть не спросила: это ей? Потом поняла, что не хочет услышать в ответ молчание, и просто положила картонное сердце на тумбочку.

В уголках его рта блестела клейкая слюна, и зубы покрывал мучнистый налет — их не удавалось нормально почистить, и они так потемнели, что были уже не желтыми, а мертвенно-синеватыми.

Эйлин вытерла Эду лицо салфеткой и сказала:

— С Днем святого Валентина!

Потом, впервые за долгое время, поцеловала в губы и удивилась — как сладко.

Почему-то, прослушав мамино сообщение, Коннелл решил перезвонить сразу же, а не просто пообещал себе, что сделает это за выходные. Она бы не стала рассказывать плохие новости автоответчику, но, должно быть, какой-то намек все-таки проскользнул, какая-то едва различимая дрожь в голосе. Коннелл уже не первый год в любую минуту ждал несчастья, словно настроившись на особую тревожную волну. Сам понимал, что это нелогично — при такой болезни, как у его отца, не бывает внезапностей, только долгий неумолимый распад. И все равно каждый раз, когда ночью звонил телефон, Коннелл резко просыпался и вскакивал с кровати.

— Папе плохо, — сказала мама, когда Коннелл перезвонил.

Он огляделся: вокруг раскиданы бумаги, на всех горизонтальных поверхностях толстый слой пыли. Они с соседом по квартире давно уже не делали уборку. Последние дни перед выпуском, каждому нужно успеть написать как можно больше. Коннелл принюхался: слабый аммиачный запашок нестираной одежды, а от посуды в раковине отчетливо тянет плесенью — за мытье они брались только тогда, когда подружка соседа начинала жаловаться.

— Он не продержится до утра, — сказала мама, совсем без тех победительных ноток, что появлялись обыкновенно в ее голосе, когда она точно знала, что права.

Сейчас мамин голос, впервые на памяти Коннелла, звучал беспомощно.

— Ты уверена? — спросил он.

Пустой вопрос: мама перевидала сотни умирающих.

— У него воспаление легких, — произнесла она спокойно. — В его состоянии это очень опасно.

— Что же ты раньше не позвонила?

— Все ждала, вдруг он пойдет на поправку. Не хотела зря тебя дергать. Вот, сейчас звоню.

— Как он?

Совсем тупой вопрос, но Коннелл так надеялся, даже вроде ждал, что мама на этот раз ответит иначе — неопределенно, уклончиво.

— Все тихо, — сказала она. — Я сижу около постели. Стараюсь, чтобы ему было удобно.

Коннелл представил себе лечебницу: все лампы погашены, только полоска света из-под отцовской двери серебрится в темном коридоре. Он так и видел мамину руку на груди отца, трудное дыхание, ужас в отцовских глазах.

— Будем надеяться, что он тебя дождется, — сказала мама. — Купи авиабилеты «ДжетБлю». Оплатишь кредитной карточкой.

Собственной карточки у Коннелла не было. Мама добавила его в список лиц, имеющих право пользоваться ее счетом в «Америкэн экспресс», и вручила ему карточку в день, когда он уезжал в университет. На карточке стояло его имя заглавными буквами: «КОННЕЛЛ ЛИРИ» — и чуть выше: «Клиент банка с 1967 г.».

— На всякий случай, — сказала тогда мама, убегая на работу. И как всегда, добавила: — Береги себя!

Коннелл собирал вещи с чувством, словно выполняет некий ритуал. Отправляясь в путь, всегда волнуешься, но сейчас он готовился к иному, более значительному путешествию. Говорят, смерть отца — важная веха в жизни мужчины, быть может определяющая. Скоро он вступит в огромный негласный клуб мужчин, объединенных общим знанием одного из величайших таинств бытия. Скоро он проснется изменившимся — будто отмеченным печатью законного наследника. Эта мысль вызывала смирение. Возможно, каждая аккуратно уложенная в сумку рубашка и каждая пара носков облекут его возрожденного, очистившегося. Темный пиджак, скромные брюки, самые лучшие ботинки: скоро свершится судьба, к которой он давно готовился. Оставались еще необходимые дела по хозяйству: мусор вынести, посуду перемыть. Коннелл исполнил это с недостижимым прежде рвением. Вот предтеча более серьезных обязанностей, которые предстоят ему как единственному сыну и опоре семьи — короче говоря, как главе дома. Все его движения стали собранными, целеустремленными. Некогда нюни разводить! Мужчине подобает исполнять свой долг и не хныкать.

Шагнув за порог, он окинул, быть может, в последний раз взглядом недоросля улицу возле дома. Глубоко вдохнул вечерний воздух, пахнущий листвой и выхлопными газами. Студенческая квартирка показалась вдруг необыкновенно милой; в груди родилась огромная нежность к этому, уже уходящему, периоду жизни. Он начнет все заново. Ничто его не остановит. Ничто не сможет ранить. Он пройдет по раскаленным углям и доберется до желанной прохлады.

Прежде чем отправиться в путь, Коннелл еще раз позвонил матери.

Спросил:

— Как он?

Потому что нельзя же задать очевидный вопрос: «Еще жив?»

— Сильные боли. Но он пока еще здесь. — У мамы сорвался голос. — Я сказала ему, что ты приедешь. Он сжал мой палец.

В аэропорту Мидуэй Коннелл получил посадочный талон у стойки регистрации, прошел через воротца металлоискателя и уселся ждать. Правда, ненадолго — он приехал почти перед самым отлетом. Попробовал читать, и тут вдруг навалился страх: отец умирает. Он уже и так довольно долго, по сути, жил без отца, но все-таки изредка приезжал к нему, пытался услышать совет в его сердечном ритме, прижимаясь ухом к груди; искал ободрения в его неизменности; уткнувшись в плечо, ощущал у себя на шее успокаивающее теплое дыхание. Эд все-таки еще не выронил знамя. У Коннелла по-прежнему был отец.