М. Роуз - Парфюмер Будды

Малахай перечитал второе послание. Гораздо лучше. Сложив письмо, он сунул его в конверт, вызвал дежурного и спросил, не согласится ли посыльный рано утром пройтись недалеко, чтобы доставить письмо.

Консьерж принял просьбу без колебаний.

– Bien sur [26], доктор Сэмуэль.

За деньги любой каприз. Э-э, почти любой. За черепки он предложил Робби Л’Этуаль больше, чем кому бы то ни было в мире. И парфюмеру деньги были нужны, чрезвычайно нужны. Тем не менее он отклонил предложение.

Почему? Что он собирался делать с этими черепками? Знала ли об этом Жас? Как бы то ни было, Малахай в Париже. Он договорился с нью-йоркским банком о займе под залог половины здания Фонда Феникс, чтобы купить у Л’Этуаля его черепки. Если он все еще жив. Если черепки еще у него.

Малахай посмотрел на часы. В ресторане внизу он забронировал столик. Запечатав письмо, Малахай положил его в карман своего костюма с Севил-Роу.

Да, гораздо надежнее было написать ей записку, чем звонить по телефону. Никаких сомнений, что телефоны в доме Л’Этуаль прослушиваются. Малахаю не стоило заявлять о своем прибытии в Париж таким способом. ФБР постарается своевременно известить их об этом. Кроме того, надо было учитывать Жас. Прислав ей записку, Малахай избавит ее от страха перед телефонными звонками, которые вселяли в нее надежду, что звонит брат.

Он никогда не связывался с пациентами лично. Но почему о ней он думает именно так? Почти с чувством.

Направляясь из номера к лифту, Малахай пытался это понять. Зная свои достоинства и недостатки, он не сомневался, что превосходным терапевтом был по той же причине, что и плохим другом и любовником. Чувственность была ему не свойственна. Он мог объективно выслушать тех, кто приходил к нему за помощью. Он умело направлял их по эмоциональным просторам, умудряясь сам не тонуть в них. Годы самоанализа выявили в нем нарциссические наклонности, у Малахая возникло состояние, способное защитить от сочувствия к кому бы то ни было.

Двери лифта открылись, и Малахай присоединился к мужчине и женщине, ехавшим в этом лифте, встав слева лицом к двери. Парочка отражалась в отполированной медной панели. Они плотно прислонились друг к другу плечами, держась за руки.

Отведя от них взгляд, Малахай посмотрел на собственное отражение. Уже пятьдесят девять лет, а цель все та же. Никогда не был женат, без детей, никаких долгосрочных связей. У его тетки, содиректора Фонда Феникс, был взрослый сын, и Малахай серьезно относился к лишившемуся отца молодому человеку. Но кузен – это совсем не то, что собственный потомок.

Дверь открылась. Парочка вышла, и Малахай, вдруг почувствовав усталость, вышел в красивое фойе в стиле Belle Epoque [27], обратив особое внимание на солнечный мотив мраморного пола, на греческий фриз высотой в шесть этажей, на плюшевые драпировки и роскошные кресла, на низкое соблазнительное освещение. «Л’Отель» был романтическим уголком. Малахаю казалось, что он знал это всегда, но никогда не чувствовал себя здесь не на своем месте. До этого вечера.

Они вернулись тем же путем, каким ушли, не через мастерскую, а через застекленные двери в гостиной жилой части дома. В сад выходили окна, задрапированные темно-синими шторами из шелкового жаккарда с белыми звездами, месяцами и золотыми солнцами. Созданный в начале двадцатого века для прапрадедов, мотив повторялся по всей комнате. На темно-синем ночном небе красовались золотые звезды. Астрологические знаки были вытканы на золотом ковре. Изящно расположенная обстановка состояла из мебели разных эпох. Классический, но очень удобный интерьер.

Не успела Жас сказать хоть слово, как Гриффин спросил у нее, где бар.

– Не знаю, насколько он полон теперь. Робби пьет только вино. – Жас надавила на зеркальную панель, которая повернулась, открыв перед ними сверкающий бар с хрустальными стаканами и роскошными антикварными бокалами.

– Все в этом доме куда-то спрятано, – сказал он и налил два бокала бренди, передав один Жас. – Выпей… Это шоковая терапия.

– Я в порядке.

– Не сомневаюсь. Но все же выпей.

Она отпила янтарного зелья, которое огнем прокатилось по ее горлу. Жас никогда не нравился вкус коньяка, даже такого старинного, как этот.

– Не прячется ли за одним из этих зеркал стереоустановка? – спросил Гриффин.

Она указала на панель с другой стороны бара.

– Хочешь послушать музыку?

Гриффин покачал головой, прижав палец к губам. Жас вспомнила, что он сказал ей в ресторане. Если полицейские присматривали за ней, то и подслушивать тоже могли.

Гриффин надавил на верхний правый угол зеркала, и появилась стереоустановка. Гриффин нажал на кассетник, увидел, что тот полон, и включил музыку.

Не сводя глаз с консоли, он дождался первых аккордов. Сен-Санс, «Пляска смерти» заполнила комнату.

Жас узнала музыку.

– Отличный выбор, – с сарказмом произнесла она и села на кушетку с бокалом в руке.

Он пододвинул стул, чтобы сесть лицом к ней, и тихо заговорил:

– Знаю, как сильно тебе хочется его найти. Но надо доверять мне. Мы должны все сделать правильно.

– Не могу думать про то, что Робби там внизу, совсем один, испуганный…

Гриффин отпил немного бренди.

– Надо выждать, выбора нет.

– Ты не понимаешь. – Фраза прозвучала гораздо более резко, чем ей хотелось.

Гриффин поставил бокал на журнальный столик между ними и встал.

– Если ты не против, то я пойду в гостиницу.

Жас хотела сказать: да, будет лучше, если он уйдет. Но вместо этого она покачала головой, потерла запястья и сказала:

– Нет. Прости.

– Возможно, я не так беспокоюсь, как ты… – Гриффин заговорил тихим ласковым голосом, и ей показалось, что он обнял ее, хотя даже не прикоснулся к ней. – Но я тоже хочу найти Робби. Пожалуйста, прекрати сопротивляться. Я тебе не враг. – Она закрыла глаза. – Ты хотя бы что-нибудь знаешь об этом тоннеле? – спросил он.

– Это еще одна сумасшедшая легенда из тех, которые, кажется, коллекционировала моя семья, так же, как коллекционируют фарфоровых собачек. Ты когда-нибудь слышал о Cаrrieres de Paris ? – Жас заметила, что перешла на французский, и повторила по-английски: – Парижские каменоломни?

– Да, – ответил Гриффин. – Город построен на шахтах, некоторые из которых относятся к тринадцатому веку, верно? Камень для строительства Парижа добывали в этих каменоломнях, в результате образовалась сеть тоннелей и пещер, впоследствии ставшая катакомбами. Большинство археологов об этом знают.

– Эксгумация останков на кладбищах, ставших причинами болезней, началась в 1777 году, – продолжила Жас. – Как раз в период нарастания революционных настроений одновременно с жадностью властей. К тому времени Дом Л’Этуаль уже существовал. Дедушка любил шутить, что наши предки были не на небесах, а под нами, в подвале. Он говорил, что «город покоится над пропастью». Иногда в детстве, когда я не получала, чего хотела, я топала ногой и…