Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

Жаль! Какой это был бы жест! Мятежный Дрезден этим фонтаном мученического огня навеки запечатлел бы в памяти склеротички Истории героический символ утопленной в крови европейской революции, а Мишель Бакунин… О, от скольких ошибок своей дальнейшей жизни он был бы разом избавлен!

Но судьба, втащив вчерашнего «метафизика» в настоящее суровое дело, перестала быть милостивой к нему. Бакунин взялся вывести из Дрездена повстанцев и таким образом спас 1800 человек, но во время ночного марша все они разошлись по домам, и наутро смертельно усталый Бакунин, дойдя до Хемница, остался вдвоем с неким Гейбнером, с которым они и завалились в местную гостиницу, чтобы отдохнуть. Немецкие бюргеры выволокли их оттуда и сдали прусскому батальону.

В январе саксонский суд приговорил троих бунтовщиков: Бакунина, Гервега и Реккеля – к смертной казни через гильотинирование. Бакунин хладнокровно отвечал, что, как офицер, он предпочел бы расстрел. Смертная казнь в Саксонии в то время была отменена, de jure ее еще не успели восстановить, поэтому суд, блефуя, предложил приговоренным подать королю прошение о помиловании. Бакунин отказался. И лишь когда ему сказали, что один из его сотоварищей ради семьи просит все же написать прошение, он немедленно согласился.

Теперь его ожидало пожизненное одиночное заключение. Михаилу Бакунину было в это время тридцать шесть лет…

Конечно, узник замка Кенигсштайн вряд ли предполагал, что большую часть своего тюремного срока он просидит на родине, но так сложилась судьба. Саксонцы передали Бакунина австрийцам, в крепость св. Георгия, а затем в Ольмюц, где его цепью приковали к стене. В 1851 году он был передан австрийскими властями России. Место жительства узника было определено в самом центре Петербурга, напротив Зимнего дворца: разумеется, это был знаменитый Алексеевский равелин Петропавловской крепости.

Итак, легко вообразить: каждое утро Государь подходит к высоким окнам Зимнего и через Неву смотрит на крепость, где заключен… да, невиданный узник, чудовище, минотавр: не какой-нибудь бунтовщик, не заговорщик с робким сердцем, какими оказались все эти Бестужевы—Рылеевы, а тип абсолютно новый, революционер, сам принимавший участие в европейской революции бесстрашно и убежденно, человек, готовый встать во главе бунта, разрушить саму империю Российскую, а для этого, вероятно, и его самого, Николая, готовый предать смерти? Каждый день Николай видит крепость и думает об узнике. Ведь он – вестник чего-то нового, чего России, слава богу, удавалось пока избежать, но что тогда, в 1848—1849, подступило вплотную, так что он, Николай, вынужден был двинуть войска к границам зашатавшейся и начавшей на глазах распадаться Австрийской империи, взмолившейся о помощи… Примечательно, что пройдет 10, от силы 15 лет – и Россия будет уже совершенно «заражена» революцией: число революционеров будет исчисляться сотнями, а их внутренний мир будет волновать не только работников охранного отделения, но и великих писателей, и высшие эшелоны власти…

Но ничего этого Государь не знает, и поэтому еще ему так важно понять: понять психологию этого человека, понять, чего он ищет в революции для себя и для России, понять, какими методами надеется безумец добиться своего.

Вот-с. В результате размышлений подобного рода на пороге бакунинской камеры однажды и возник начальник III отделения и шеф жандармов граф Орлов с совершенно неожиданным предложением: написать Государю исповедь, причем не так, как пишет ее изобличенный в многочисленных преступлениях преступник, каясь перед своим монархом; а написать так, как духовный сын пишет своему духовному отцу. Узник обещал подумать и в результате согласился. В истории исповедального жанра (Блаженный Августин, Жан-Жак Руссо, позже – Толстой) «Исповедь» Бакунина занимает совершенно особое место. Она не является плодом раздумья одного из выдающихся учителей человечества; она обращена не ко всем; ее автор – государственный преступник № 1 того времени и пишет он одному человеку – царю.

В литературе о Бакунине до сих пор есть авторы, которые склонны видеть в написании этого документа пример «малодушия» Бакунина, его предательства и отречения от революции и даже его «любви к царю». Он действительно мог испытывать своеобразную благодарность Николаю I, поскольку тот дал ему возможность собраться с мыслями и высказаться по вопросам, жестоко мучившим его, – в первый раз за многие годы молчания. Ведь мы не знаем, что было в тот момент на душе у Бакунина: вероятно, он считал жизнь свою погубленной. Как и всякий узник, он перебрал свою жизнь шаг за шагом не один раз, и сомнения его относительно того, кем мог бы он стать, уродившись с таким характером, кажутся искренними. Ну, если не революционером – то кем? Колонистом в Новом Свете, моряком, постоянно испытывающим на себе яростную силу моря? Бакунин не знает ответа.

Правда, что Бакунин никогда никому, кроме Герцена, не упоминал об «Исповеди», понимая, что в Европе она погубит его репутацию революционера. И все же взяться за перо его побудило не раскаяние: для человека, обреченного до конца своих дней просидеть в каменном мешке, любое общение, любой диалог, любая игра, даже если это игра в кошки-мышки, это уже надежда. Бакунин принял правила этой игры и написал удивительный (в том числе и по искренности, и по силе) текст, где в уместных местах, как и подразумевал его договор с графом Орловым, он брал, довольно живо, покаянный тон… Каялся, что, приняв философию за венец человеческой мысли, был разочарован сверх всякой меры, каялся, что, сделавшись не по своей воле эмигрантом, познал всю глубину одиночества и отчаяния вне родины. Однако о делах революционных он пишет так, будто хочет Николая I увлечь картинами Свободы, Равенства и Братства! Да-с… Непростая это была партия. Все-таки письмо царю было его единственным шансом… И он этот шанс отыграл! Когда в 1857 году он был освобожден из тюремного заключения и отправлен в ссылку в Сибирь, выяснилось, что выигрыш таки остался за ним. Он был избавлен от погребения заживо! А когда он бежал, Александр II, вновь перечтя текст «Исповеди!», в ужасе вскричал: «Mais je ne vois pas le moindre repentir dans cette lettre» 37. «Дурак хотел repentir», – ядовито добавляет Бакунин в письме к Герцену. Это письмо – важнейший для понимания «Исповеди» документ: «Я подумал немного и размыслил, что перед jury, при открытом судопроизводстве, я должен был бы выдержать роль до конца, но что в четырех стенах, во власти медведя, я мог без стыда смягчить формы, и потому потребовал месяц времени, согласился – и написал в самом деле род исповеди <���…>, действия мои были, впрочем, так открыты, что мне скрывать было нечего – поблагодарив Государя в приличных выражениях за снисходительное внимание, я прибавил: Государь, вы хотите, чтобы я вам написал свою исповедь, хорошо, я напишу ее; но вам известно, что на духу никто не должен каяться в чужих грехах. После моего кораблекрушения у меня осталось только одно сокровище, честь и сознание, что не изменил никому из доверившихся мне, и поэтому я никого называть не стану…»