Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

Что же говорить про нечаевское дело, на котором построена фактическая канва романа, эпицентром которого было ритуальное убийство соратника «во имя революции» и которое все было на слуху в тогдашнем русском обществе? Кружок Нечаева – одна из чудовищных конспиративных «революционных» организаций – закончил свое существование, как известно, убийством студента Иванова, усомнившегося во всесилии якобы существующего подпольного «Комитета» и вообще в наличии «организации» как таковой. Однако все дело было бы, так сказать, студенческим междусобойчиком, если бы до этого Нечаев не ездил в Женеву к Бакунину за благословением, каковое и получил. Мог ли Достоевский обойти это обстоятельство и не заметить самую крупную фигуру в этом деле? Более того, после Герцена – самую крупную фигуру русской эмиграции и, без сомнения, самого влиятельного, самого ярого русского революционера той поры вообще? Для Достоевского, писателя гибели, гибельных характеров и гибельных идей, в этой истории «упущение» Бакунина просто невозможно.

Достоевский застал Бакунина в самом соку, когда тот был в пике своей революционной славы. И хотя главные сочинения Бакунина, ставшие потом «настольными книгами» народников и народовольцев, не были еще написаны, словно он нарочно ждал, когда в России подрастет поколение, которое способно будет их воспринять, почти все основные вехи жизненного пути были уже пройдены им. Он пережил разрыв с родиной, изгойство эмигранта, героический период революции 1848 года, восемь лет одиночек, «исповедь», ссылку, побег, возвращение, клевету, бурную деятельность в Интернационале рабочих и попытку создать параллельную организацию, не столь одержимую идеями «государственного социализма» Маркса. Собственно, Достоевский и застал тот момент, когда Бакунин захотел оседлать лево-буржуазную Лигу Мира и Свободы и превратить ее в оплот своих оформившихся наконец анархических идей…

«…Перенесемся в эпоху начального роста первого Интернационала, – пишет Леонид Гроссман. – 9 сентября в Женеве, в огромном Избирательном Дворце, в присутствии шеститысячной толпы, открылся первый конгресс Лиги Мира и Свободы.

Это было крупное событие в политической жизни Европы, объединившее пацифистов различных толков и направлений. Гарибальди прибыл на открытие и выступил в первом же заседании сего с боевой программной речью. Джемс Гильом, Людвиг Бюхнер, Цезарь де-Пап говорили от имени различных организаций и союзов. Наконец, почетный воин международной революции, ветеран Праги и Дрездена, узник Саксонии, Австрии и России, дважды приговоренный к смертной казни и спасшийся бегством через три части света, Михаил Бакунин, уже при жизни ставший легендарным героем, потрясал огромную аудиторию Женевского Дворца ударными тезисами своей очередной исторической речи.

Он начал с решительного протеста против самого существования русской империи, основанной на систематическом отрицании всякого человеческого права и свободы. Он требовал уничтожения централизованных государств для создания свободной федерации провинций и народов – будущих Соединенных Штатов Европы. В длящихся политических условиях он предсказывал неустранимость страшной всемирной войны с неизбежным возвращением к “ужасным временам Валленштейна и Тили”. – “Горе, горе нациям, – заключал он с обычным своим ораторским подъемом, – горе нациям, вожди которых вернутся победоносными с полей битв! Лавры и ореолы превратятся в оковы для других народов, которые вообразят себя победителями ”.

Шеститысячная толпа, наэлектризованная мощными ритмами этого сокрушительного красноречия, в напряженном безмолвии внимала оратору. А в пестрой массе ученых, журналистов и рабочих делегатов, жадно прислушиваясь к словам Бакунина и присталльно всматриваясь в его титаническую фигуру, стоял, затерянный в толпе, никем не замеченный и, вероятно, всем здесь незнакомый, известный русский романист Федор Достоевский.

Все, происходившее в Женевском Дворце, глубоко потрясло его. Кратко, но выразительно он через несколько дней в письмах к русским друзьям о работе конгресса возмущается проектами отмены христианской веры, уничтожения больших государств и насильственного насаждения мира. “Все это без малейшего доказательства, все это заучено 20 лет тому назад наизусть, да так и осталось. И главное – огонь и меч – и после того, как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир”.

…Но гораздо сильнее всех взрывчатых тезисов этого воззвания Достоевский был поражен обликом произносившего их оратора. Он жадно всматривался в могучие черты этого гиганта, давно уже знакомого ему по рассказам, теперь же на его глазах беспощадно судившего с высоты трибуны всю мировую цивилизацию. Потрясающий дар слова знаменитого эмигранта, ореол бунтарского героизма и тюремного мученичества, живая легенда о его подвигах и страданиях не могли не волновать его собрата по эшафоту, тюрьме и Сибири. И пока эти стальные слова о разрушении религии и патриотизма болезненно вонзались в сердце писателя, личность оратора как бы вырастала перед ним, раскрывая сложные тайники своего мятущегося и всегда ненасытимого духа… Достоевский почувствовал прилив блаженно-томительной тревоги, предвещающей нарождение нового творчества…»

Рихард Вагнер, который вместе с Бакуниным сражался на дрезденских баррикадах 1848 года, увидел в нем русского Зигфрида, торжество героизма и радостного великодушия. Достоевскому для его «Бесов» нужен мертвенный антипод всему этому – и он создает в Ставрогине мастерский портрет Бакунина, только огонь героизма, озаряющий облик Бакунина, ускользает от него. «Только» – это много или мало? Существует ли вообще Бакунин без этого высокого огня, или он без него – пустое место, «логическая натяжка», жалкий «фразер»? Ругани на Бакунина всегда было предостаточно, и принизить его образ не составляло никакого труда. Ни тяжелый характер, ни крайние взгляды его не выдерживают критики. Маркс, который, как и ко всем политическим противникам, относился к Бакунину свысока, просматривая пункты программы бакунинского «Альянса социалистической демократии», презрительно роняет: «сен-симонистская чепуха», «прудонистская чепуха», «идейный хлам». Публично называет Бакунина «политиканом из кафе» и «сентиментальным идеалистом». «В последнем он был прав, – соглашается Бакунин. – А я его называл мрачным, вероломным, тщеславным человеком и тоже был прав». В создании образа Бакунина «без героизма» Достоевскому помогали прежде всего высказывания бывших друзей. «Кто же этот Бакунин? – спрашивает М. Катков в № 4 «Московских ведомостей» 1870 года. – В молодости это был человек не без некоторого блеска, способный озадачивать людей слабых и нервных, смущать незрелых и выталкивать из колеи. Но в сущности это была натура сухая и черствая, ум пустой и бесплодно возбужденный. Он хватался за многое, но ничем не овладевал, ни к чему не чувствовал призвания, ни в чем не принимал действительного участия. В нем не было ничего искреннего; все интересы, которыми он, по-видимому кипятился, были явлениями без сущности…» А добрый П. Анненков! «С тех пор он ушел далеко; но потребность созидания систем и воззрений, обманывающих духовные потребности человека, вместо удовлетворения их, – осталась все та же, и тот же романтизм, ищущий необычных выводов и потрясающих эффектов, слышится в его призывах к разрушению обществ… как прежде слышался в воззваниях к высшему человеческому пониманию и осуществлению нравственности и человеческого достоинства…» Добавьте сюда «длинного слизняка», как-то вырвавшегося из уст друга (!) Бакунина Н. Огарева, добавьте мнения о Бакунине его недругов – и дело сделано, портрет «безблагодатного» Бакунина/Ставрогина будет готов.