Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

Был 1994 год. Я только что вернулся со своего Острова из экспедиции, которая прошла на удивление успешно и дала наконец толчок книге, и тут отец вдруг предложил: «Хочешь в Париж?» О, он был мастер таких вот неожиданных предложений! Я загрустил. В Париж я хотел, но мне было уже не шесть лет, а тридцать три, и я отлично понимал, что стоит такое предложение недешево, а я и так израсходовал всю семейную наличность на экспедицию… Но отец не шутил. К тому времени он уже жил один, но я еще не понимал, что он играет одну из самых сложных своих шахматных партий – разыгрывает конец жизни: доделывает несделанное, отдает долги, раздаривает подарки…

Париж он дарил мне и своему лучшему другу Юре Чудецкому, в советское время – специалисту по боеголовкам, разумеется, «засекреченному» и, разумеется, невыездному. Он скопил деньги – чтобы там, в Париже, нам не пришлось унизительно экономить, он нашел турфирму и в один прекрасный день объявил, что мне просто надо подъехать туда-то и туда-то с паспортом. И все. Так мы и попали в поле чудесной карты. А дальше она стала просто разворачиваться перед нашими глазами, как волшебный свиток всамделишных зданий, автомобилей, людей… Был октябрь. Шел дождь. Все было прекрасно и удивительно. Все было волшебно в тот раз. Мы заходили в кафе, выпивали вина и шли – теми тайными путями, которые другие люди, уже, увы, вычеркнутые из списков живых, показали отцу когда-то. Он выводил нас к русской церкви на рю Дарю и какой-то кривой улочкой – к собору Нотр-Дам; непременно надо было пройти именно этим путем, ибо только так можно увидеть сначала шпиль с восходящими к вершине собора бронзовыми фигурами апостолов, потом крышу центрального нефа и контрфорсы с химерами и только потом – в фас – два портала и две башни фасада, пропечатанные в любом путеводителе по Парижу. Впрочем, для нас-то все было впервые: и крашенные зеленым лавчонки букинистов на набережной Сены, и помпезный фонтан у входа на бульвар Сен-Мишель, и парусные игрушечные яхты, которые запускал в фонтане сада Тюильри какой-то ловец податливых туристических сердец. Но отец не унимался, он непременно хотел показать нам памятник маршалу Нею, за спиной которого располагался знаменитый ресторанчик «Closerie de lilas» («Сиреневый хуторок»), где когда-то любили выпить Аполлинер и Хемингуэй. Мы находили место, «хуторок» оказывался давным-давно поглощенным городом, а ресторанчик разросся и стал весьма дорогим заведением, куда нам, в общем-то, не стоило и соваться, но отец все-таки совался, протискивался к стойке и показывал нам сияющие от бесчисленных прикосновений таблички: вот здесь, значит, бухал Аполлинер, а вот здесь – Хемингуэй. И радовался радостью волшебника, которому удалось-таки совершить свое маленькое чудо. Но иногда ничего не выходило: мы отыскивали готический ресторан «Le monde des chimêres» 47, где когда-то любил сиживать прекрасный друг отца, сын эмигрантов, боец Сопротивления, журналист и мистик Кирилл Небург. Черные двери ресторана бесшумно открывались, обнажая темную дорогую внутренность, багровые портьеры, белоснежные скатерти. Швейцар придирчиво осматривал наши плащи и куртки, однако вежливо выслушивал.

– Не помните ли вы мсье Небурга, который любил сидеть за крайним столиком там, у окна? – переводил я вопрос отца.

Швейцар секунду-другую делал вид, что припоминает что-то, но потом бесстрастно отвечал:

– Нет, мсье.

Двери бесшумно затворялись, и «Monde des chimêres» вместе с растаявшей тенью мсье Небурга неслышно отчаливал в прошлое отца. Мы поднимались на Пигаль, где в смежных переулках срамные заведеньица уже зажигали свои огни, призывая поглазеть (из-за шторки, что ли?) на живых девушек, целая картотека которых была у хозяина, магазины развратного белья и обуви бесстыдно озаряли свои незаметные днем витрины, а отец все оглядывался вокруг и вопрошал сам себя:

– Ну где же они? Ведь они шпалерами стояли здесь – девки всех цветов, вот с та-ки-ми ногами…

Его самого, в общем, уже не интересовали женщины, но ему хотелось, чтобы мы увидели тех девок из Алжира, Португалии и Сенегала, которых он видел когда-то. А девок не было, зато было немыслимое количество секс-шопов, владельцы которых, алжирцы, обладали поистине звериным слухом, ибо, едва заслышав сказанное вполголоса: «Ну что, давайте зайдем, что ли?» – они принимались делать заманивающие жесты руками и во весь рот кричали: «Давай, давай!!», «Давай, давай!!».

Город менялся, теснил горячих жриц любви вуайеризмом и трансвеститами, а отец стремился скорее сбежать от всего этого, и мы ныряли в какой-нибудь переулок, где, по счастью, натыкались на пивную «Гиннесс» и хорошенько промывали от всего увиденного свои мозги пинтой темного пива, а на следующий день отец упрямо возглавлял шествие и вел нас… Ну да, на этот раз без осечки. Разумеется, кладбище Пер-Лашез осталось неизменным и было предъявлено нам со всех сторон: могила Бальзака, могила Эдит Пиаф, обелиск на могиле маршала Мюрата, короля неаполитанского, памятник Оскару Уайльду с отбитыми недоброжелателями яйцами… Я вдруг понял, что вместе с отцом стал участником какого-то душераздирающего и страшного его прощания с городом. Однажды мы долго искали маленькую площадь со щемящим названием, напоминающим о временах Франко-прусской войны, когда Париж окружали еще крепостные валы… Контр-Эскарп. Где-то в глубине Латинского квартала. Когда мы нашли ее, оказалось, что это и в самом деле чудная маленькая площадь, где мы и расположились в кафе под зонтиком газового обогревателя, взяли чаю и даже разговорились с каким-то по виду завсегдатаем, который оказался итальянским писателем и почему-то тут же поведал историю своей влюбленности во француженку и всего, что из этого вышло…

И только отец не находил покоя: он все оглядывался, оглядывался вокруг и вдруг опять спросил самого себя:

– А где же дерево? Здесь, вместо фонтана в центре площади, было дерево, а под деревом сидел клошар – такой симпатичный малый с бутылкой вина, философ…

Не было дерева, не было и клошара из того, далекого, как я понимал уже, прошлого, а те, которых я видел, больше не напоминали философов и весьма смахивали на наших московских бомжей…

Жизнь изменилась, но он не желал видеть этого; все блуждал по городу своей памяти, не понимая, что это уже не экскурсия, а какое-то зловещее прощание. Он говорил:

– Здравствуй, Pont Neuf 48!

А получалось:

– Прощай, Pont Neuf!

Кончилось тем, что в последний день я отказался служить переводчиком и сказал, что хочу погулять один. Мне не хотелось больше бродить в прошлом отца, почти невыносимой становилась острая жалость к нему. Мне нужно было хоть несколько часов, чтобы найти свой уголок Парижа, свое кафе, свою книгу или музыку в этом городе. Я сходил в анархистскую федерацию на rue Amelot и купил черно-красную звезду на шапку. Потом пообедал в дешевом корейском ресторанчике и съездил наконец во FNAC, где целый час рылся в грудах музыки, в результате чего купил только что вышедшие тогда новые альбомы Боба Дилана и Патти Смит. Домой я ехал совершенно счастливый.