Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

– Ну что же ты не удержала его? – крикнул я жене, как будто и знать не желая, что она не говорит по-французски. – Куда он пошел?!

Она показала направление. Я бросился в ту сторону и каким-то образом – никогда не знаю, как это получается, – все-таки увидел его, догнал и протянул ему свою книгу. По его глазам я понял, что он ждал этот подарок.

– Спасибо, – сказал Фредо. – Я хотел… Твою книгу… Я буду читать ее там …

– Ты возвращаешься на Чукотку?

– Да, через две недели…

Нет уж, что ни говори, а вокруг было полно по-настоящему удивительных людей, и за каждым была судьба и история влюбленности в землю, которую он нашел когда-то и узнал, признал своею всем своим человеческим существом – как однажды ясной полярной ночью, прогуливаясь по своему Острову вдоль золотого с голубыми прожилками течения реки, я вдруг понял, что этот остров – мой, и я не случайно очутился на этом берегу, ибо я послан (кем?!) – и тем не менее послан сюда с миссией и, значит, каждое лето буду ездить не к теплым морям, а сюда, пока не исполню ее, и ничего с этим не поделаешь… Я хорошо знал этот род одержимости и понимал Фредо – ибо он, конечно, тоже был призван – рассказать о своих «детях кита», брошенных своим губернатором, рассказать, раз уж они сами не могут поведать о себе, и подарить «цивилизованному человечеству» еще одну историю, полную прекрасных образов, ярких красок и любви, пережитой им на самой дальней окраине мира…

Круче этой одержимости может быть только полная самоидентификация себя с новой родиной, любовь, которая уже не сублимируется в тексты, в фильмы или в фотоснимки, а выражается в живой, прямой влюбленности в землю, по которой ты ходишь, в женщину другой крови, с которой ты живешь, в общих детях и занятиях, во всей жизни, прожитой совместно/пополам, как существует совместно/пополам французско-чукотский словарь, составленный «одним французом» (имя не запомнил), о котором я слышал еще в России: как он женился на чукчанке, стал составлять этот словарь и живет…

Разумеется, это совершенно другой опыт, нежели опыт писательства, и люди эти, как правило, не пишут, потому что не нуждаются в творчестве, чтобы выразить свои чувства. Их мало. Они загадочны. Они прекрасны, как все храбрецы, перешагнувшие границы всех условностей…

Ну а писатели – что ж… В общем, это была команда, достойная если не корабля флибустьеров, то по крайней мере Летучего Голландца… Да, они умели высоко мечтать и не боялись распускать паруса на мачтах; это были не комнатные, слава Богу, писатели и не лабораторные креатуры издателей, а настоящие одержимые, и их было множество, и мне было в кайф, что я – один из них и что, значит, мое «бессмысленное путешествие» было не одиноко, что вся планета населена целым племенем психов, влюбленных в свои тундры, льды и пустыни и в своих собратьев по человечеству – малые народы, оттесненные с широких плодородных равнин на эти грани мира. И так же, как я, эти одержимые ткут и ткут словесную нить, пишут книги неведанных сказаний, которые, оказывается, так нужны остальному человечеству, потому что ни один писатель, больной болезнью Дедала, даже самый маститый, не способен выработать тот витамин, тот фермент, совершенно необходимый современному человечеству для выживания, который вбрасывается в текст, как адреналин вбрасывается в кровь, только в зоне реального риска… Поэтому упаси Господь мне думать, что я кого-то «победил»! Просто войдя со своей книгой в финальную десятку, я наконец ощутил себя вровень с остальными. Я был признанный мастер книги – пусть одной-единственной – среди других мастеров. Я чувствовал их своими братьями. И это чувство братства было столь сильным, что я… Да, если честно, то я не хотел бы стать первым. У первого неизбежно что-то происходит с головой. Даже если он по-человечески очень крепко выделан, нелегко будет ему удержать гордыню в узде, не подумать, что он – лучший, не выпасть из братства, не позабыть, что его судьбой распорядился Бог, или сумма субъективных мнений участников жюри, или количество крапинок на игровых костях фортуны… Нет, не хотел бы я стать первым…

Вечером третьего дня я сказал жене:

– Давай не пойдем во дворец на вручение премии.

– Почему?

– Мне неинтересно.

– А если премию получишь ты? Это пятнадцать тысяч евро.

– Мне никогда не достаются премии. Это предрешено. Я Козерог. Моя планида вечно стремиться – но не достигать. Понимаешь? Надо принять это легко. Просто знать это о себе, и все. Не могу же я заново родиться в другой день года!

– Мне звонила Колетт и сказала, что в издательстве все уверены, что премия достанется тебе.

– Не хочу их огорчать, но они ошибаются. Кроме того, я не хочу.

– Чего ты не хочешь?

– Получить эту премию.

– Ты бы год мог спокойно работать на эти деньги.

– Над чем? У меня сейчас ни одного замысла нет в голове. Представляешь, тебе вручают премию, а ты даже сказать ничего не можешь о своих «творческих планах»! Вот уж позор воистину… Если хочешь знать, свое я уже получил. Вполне. И очень этому рад. Так рад, что я хочу об одном попросить тебя – пойдем пройдемся напоследок по Зеркалу…

Был отлив и час вечернего заката. Форты отражались в зеркале песка, как древние пирамиды майя.

– Послушай, – сказала жена, и я понял, что она видит ситуацию совсем по-другому, и мне придется считаться с этим. – Послушай, продержись до конца…

Когда мы вышли из дворца, было уже поздно. Отлив кончился. Зеркало померкло. В ночной тьме в дали моря шумели волны подступающего прилива.

– У тебя есть эти – мелкие еврики? – спросил я.

– Полный карман.

– Пойдем-ка… Хотя я не убежден, что мы еще раз вернемся сюда… Но хотя бы за то, что здесь мы так остро почувствовали себя людьми…

– На, возьми…

Пригоршня мелочи полетела во тьму, на шум прибоя. Босые ноги лизнула мягкая – будто речная – волна.

– Завтра утром мы еще увидим Зеркало. И туман. Белое на белом. Твой любимый пейзаж…

– Не смей меня утешать. Поцелуй меня, крепко. Дай еще монетку.

Утром я еще успел снять фотографии со стенда издательства и подписать несколько книг.

В одиннадцать вечера обратный поезд прибыл в Париж на вокзал Монпарнас.

Париж мне подарил отец.

Когда я был маленьким, он в первый раз съездил в Париж по заданию «Комсомолки» и привез оттуда карту города с нарисованными на ней крошечными зданиями: тут были Лувр, собор Нотр-Дам, Триумфальная арка, дворец Трокадеро, Эйфелева башня – в общем, все, что следует увидеть туристу. Эту карту он сохранил до самых последних своих дней. Сначала она лежала под стеклом на маленьком журнальном столике в его кабинете в Останкине, где сейчас с моей бывшей женой живут мои дети; потом, когда он ушел, он забрал эту карту с собой и перевез в новую квартиру на «Аэропорте», где она лежала под стеклом прямо на его рабочем столе, служа основой его суверенному пространству. Потом, когда ему пришлось уйти и оттуда, карта перекочевала под стекло на рабочий стол дачи в Переделкине. К тому времени он объездил уже весь свет и карты столиц Европы, Северной и Южной Америк у него тоже были – но эти карты хранились в шкафу, среди любых прочих. А Париж он хотел всегда видеть перед собой. Париж он любил. Так любил, что эта влюбленность еще в детстве передалась мне. И на первой карте, которую я самостоятельно нарисовал в своей жизни, помимо, разумеется, «Москвы» и «Заветов Ильича» (дачной местности, где отец снимал домик на лето), помимо «Водохранилища» и «Юга» (где я успел побывать) и «Севера» (о существовании которого я знал), был еще «Париж» – полумифический город отца с такими странными и прекрасными названиями улиц и площадей, по которым мне тоже, разумеется, хотелось когда-нибудь пройти – скажем, от площади Звезды до сада Тюильри. Потом, когда отец умер и мне пришлось перебираться из его дачи в крошечную сторожку, определенную мне для жизни, карта куда-то исчезла. Наверное, так и лежит в нераспечатанной коробке на чердаке вместе с другими реликвиями отца – пенсне деда (моего прадеда), кремневым наконечником стрелы, плюшевым медвежонком коала, привезенным из Австралии, камнем из пустыни Наска и осколком снаряда…