Жауме Кабре - Я исповедуюсь

Для меня рисунки Сары – окно, распахнутое в тишину души. Приглашение ко вглядыванию в себя. Я люблю тебя, Сара. Я помню, как ты предлагаешь, в каком порядке представить тридцать портретов, и как втайне делаешь первые наброски автопортрета. А ребята из «Артипелага» тоже не ударили в грязь лицом: Сара Волтес-Эпштейн. Портреты углем. Окно в душу. Шикарно изданный каталог вызывал желание непременно побывать на выставке. Или купить все тридцать портретов. Все твои зрелые работы, которые ты писала целых два года. Не торопясь, свободно, без спешки – так, как ты делала все в своей жизни.

Автопортрет дался ей сложнее всего. Она запиралась в мастерской одна, стыдясь того, что ее застанут смотрящейся в зеркало, изучающей себя на бумаге и прорисовывающей детали – нежный изгиб уголков рта и бороздки морщин. И складочки у глаз, в которых вся ты. И все эти мелочи – я их и перечислить не в силах, – превращающие лицо, словно скрипку, в пейзаж, где отражается долгое зимнее путешествие во всех подробностях и во всей своей откровенности. О господи! Как тахограф фиксирует все, что пережил водитель, так и на твоем лице запечатлены наши общие слезы, твои слезы, пролитые в одиночестве, какие они – я себе не представляю, слезы по твоей семье и всем близким. Но и радость тоже, она исходит от живых глаз и освещает это великолепное лицо – оно находится передо мной все время, пока я пишу тебе это длинное письмо, которое должно было занять пару страниц. Я люблю тебя. Я тебя нашел, потерял и снова отыскал. А главное – нам выпало счастье вместе начать стареть. Покуда в дом не пришла беда.

В тот период Сара не могла заниматься иллюстрациями, и у заказов горели сроки, чего раньше никогда не случалось. Все ее мысли были поглощены угольными портретами.

Выставка в «Артипелаге» должна была открыться через месяц, и я, прежде чем вернуться к Вико, Льюлю и Берлину, после Белинского и Пушкина обратился к Гоббсу с его зловещим представлением о человеческой природе, вечно склонной к злу. А между делом наткнулся на его перевод «Илиады», который прочел в прелестном издании середины девятнадцатого века. И тут-то нагрянула беда.

Гоббс пытался уверить меня, что следует выбирать между свободой и порядком, а иначе проснется волк, которого я столько раз замечал в человеческой природе, размышляя о нашей истории или о наших познаниях. Я услышал, как поворачивается ключ в замке и тихо закрывается дверь, но это был не волк Гоббса, а беззвучно ступавшая Сара, которая вошла в кабинет и некоторое время стояла молча. Я поднял глаза и тут же понял, что у нас какая-то проблема. Сара села на диван, сидя за которым я тайком узнал столько секретов в компании Карсона и Черного Орла. Ей трудно было начать говорить. Чувствовалось, что она подыскивает подходящие слова, и Адриа снял очки, в которых он обычно читал, и решил помочь ей, спросив: Сара, что случилось?

Сара встала с дивана, подошла к шкафу с инструментами и извлекла из него Виал. Она опустила скрипку на письменный стол нарочито грубо, почти ударив бедного Гоббса, который не был ни в чем виноват.

– Откуда она у тебя?

– Ее купил отец. – Молчание в знак недоверия. – Я же тебе показывал свидетельство о покупке.

– А откуда ее взял твой отец?

– Это Виал, единственная скрипка Сториони, у которой есть собственное имя.

Сара молчала, настроенная слушать дальше. И Гийом-Франсуа Виал выступил из тени, чтобы его увидел человек, сидевший в карете. Кучер остановил лошадей прямо перед ним. Дверца открылась, и месье Виал сел в карету.

– Добрый вечер, – сказал Ла Гит.

– Можете мне ее вручить, месье Ла Гит. Дядюшка согласился на вашу цену.

Ла Гит рассмеялся в душе, гордясь своим нюхом. Не зря он жарился столько дней на солнце Кремоны. И на всякий случай уточнил:

– Речь идет о пяти тысячах флоринов.

– Речь идет о пяти тысячах флоринов, – успокоил его месье Виал.

– Завтра вы будете держать в руках скрипку знаменитого Сториони.

– Не морочьте мне голову: Сториони вовсе не знаменит!

– В Италии, в Неаполе и во Флоренции… только о нем и говорят.

– А в Кремоне?

– Братья Страдивари совсем не рады появлению новой мастерской.

– Ты мне все это уже рассказывал. – Сара стояла в нетерпении, как строгая учительница, ожидающая извинений от нерадивого ученика.

Но Адриа, словно не слыша ее, произнес: дорогой дядюшка! – воскликнул он, вбегая в залу на следующее утро спозаранку. Жан-Мари Леклер не соизволил повернуть головы, он созерцал языки пламени в камине. Дорогой дядюшка, повторил Гийом-Франсуа Виал, на сей раз не столь горячо.

Леклер чуть повернул голову. Не глядя в глаза Виалю, спросил, принес ли тот скрипку. Виал положил ее на стол. Пальцы Леклера немедленно потянулись к инструменту. От обшивки стены отделился горбоносый слуга и поднес смычок. Леклер некоторое время исследовал все звуковые возможности этой Сториони, играя отрывки из трех своих сонат.

– Отличная вещь, – заключил он. – Во сколько она тебе обошлась?

– Хау!

– Десять тысяч флоринов плюс вознаграждение в пятьсот монет, которое вы мне дадите за то, что я отыскал это сокровище.

– Хау. Хау!

Властным жестом Леклер приказал слугам удалиться. Положил руку племяннику на плечо и улыбнулся:

– Ты – мерзавец. В кого ты такой уродился, сучий потрох, не знаю. То ли в твою несчастную мать, что вряд ли, то ли в ублюдка-отца. Проходимца и вора.

– Но почему? Ведь я… – Последовал обмен колкими взглядами. – Ну хорошо, я согласен отказаться от вознаграждения.

– И ты думаешь, что после того, как ты столько лет надувал меня, я буду тебе доверять?

– Но тогда зачем же вы поручили мне…

– Чтобы испытать тебя, паршивый ты сукин сын! На сей раз тебе не уйти от тюрьмы! – И добавил для пущего эффекта: – Ты даже представить себе не можешь, как я ждал этого мгновения.

– Хау, Адриа! Ты сейчас совсем все испортишь! Посмотри, какое у нее лицо!

– Вы всегда жаждали погубить меня, дядюшка Жан. Вы мне завидуете!

– Эй, парень, какого черта ты не слушаешь Черного Орла! Да она все это уже знает! Ты все это ей уже рассказывал!

Жан-Мари Леклер взглянул с удивлением на Карсона и кивнул в его сторону:

– Ничтожный ковбой! Не смей ко мне даже обращаться, мешок с блохами!

– Эй, эй, вам я ничего не говорил и требую уважения.

– Катитесь отсюда оба – и ты, и твой дружок-индюк с перьями на голове!

– Хау!

– Что «хау»? – спросил Леклер в крайнем раздражении.

– Вместо того чтобы выпроваживать друзей, вы бы лучше продолжили горячую дискуссию со своим племянником, пока солнце не закатилось за холмы на западе.

Леклер несколько растерянно посмотрел на Гийома Виаля. Он постарался собраться с мыслями и сказал: