Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– В чем же, по-твоему, я должен завидовать тебе, вонючий подонок?

Виал, красный как рак, не нашелся что ответить.

– Лучше нам не вдаваться в частности, – бросил он, чтобы сказать хоть что-то.

Леклер смотрел на него с презрением:

– А по мне, так можно обсудить и частности. Чему же я завидую? Внешности? Сложению? Обаянию? Влиянию? Таланту? Моральным качествам?

– Разговор окончен, дядюшка Жан.

– Он будет окончен тогда, когда скажу я. Уму? Воспитанию? Богатству? Здоровью?

Леклер взял скрипку, сымпровизировал пиццикато. И уважительно посмотрел на инструмент.

– Адриа!

– Что?

Сара села передо мной. Я услышал, как шериф Карсон тихонько говорит: смотри, парень, дело нешуточное. И не говори потом, что мы тебя не предупреждали. Ты посмотрела мне в глаза:

– Говорю же тебе, что я это знаю, ты уже давно мне это рассказал!

– Да, да, так вот Леклер сказал: скрипка прекрасная, но мне на это плевать, я просто хотел упрятать тебя в тюрьму.

– Вы – плохой дядя.

– А ты – сукин сын, которого я наконец вывел на чистую воду.

– Боевой бык потерял разум после стольких сражений. – Звук плевка сопровождал высказывание храброго вождя арапахо.

Леклер позвонил в колокольчик, и горбоносый слуга появился на пороге.

– Сообщи комиссару, что он может прийти. – И Леклер посмотрел на племянника. – Садись, подождем месье Бежара.

Но им не удалось посидеть. Идя к креслу мимо камина, Гийом-Франсуа Виал схватил кочергу и ударил ею своего дорогого дядюшку по голове. Жан-Мари Леклер, по прозвищу Старший, больше ничего не смог сказать. Он обмяк без единого стона, кочерга так и осталась торчать в его голове. Несколько капель крови упали на деревянный футляр скрипки. Виал, глубоко вдохнув, отер чистые руки о камзол и сказал: ты и представить себе не можешь, как я ждал этого мгновения, дядюшка Жан! Оглядевшись, он взял в руки скрипку, убрал ее в испачканный кровью футляр и вышел через балконную дверь, ведущую на террасу. И, убегая при свете дня, он подумал, что как-нибудь, когда эта история позабудется, он должен будет нанести не очень-то дружественный визит болтуну Ла Гиту. А отец купил эту скрипку задолго до моего рождения у некоего Саверио Фаленьями, законного владельца инструмента.

Повисла тишина. Мне, к несчастью, больше нечего было сказать. Точнее, в мои интересы не входило говорить что-либо еще. Сара встала с дивана:

– Твой отец купил ее в тысяча девятьсот сорок пятом году.

– Откуда ты знаешь?

– И купил он ее у беглеца.

– У некоего Фаленьями.

– Который был беглецом. И которого наверняка звали не Фаленьями.

– Этого я не знаю. – Мне кажется, ей за версту было видно, что я вру.

– А я знаю. – Упершись кулаками в бока, она наклонилась ко мне. – Это был нацист из Баварии, он вынужден был бежать, и благодаря деньгам твоего отца ему удалось скрыться.

Ложь, или полуправда, или несколько выдумок, ловко пригнанных одна к другой и потому становящихся правдоподобными, могут просуществовать некоторое время. И даже довольно долго. Но они никогда не продержатся всю жизнь, поскольку существует неписаный закон, по которому для всего, что существует на свете, однажды наступает час правды.

– Откуда ты все это знаешь? – Я старался казаться не проигравшим, а изумленным.

Снова тишина. Она стояла как статуя – холодная, властная, внушительная. Поскольку она молчала, говорить принялся я. Выходило немного сумбурно:

– Он был нацистом? Но разве не лучше, что скрипка у нас, а не у нациста?

– Этот нацист конфисковал ее у одной бельгийской или голландской семьи, которая имела несчастье оказаться в Освенциме.

– Откуда ты знаешь?

Откуда ты знала это, Сара? Откуда ты знала то, что знал один я, потому что отец поведал мне об этом по-арамейски в записке, которую, я уверен, читал один я?

– Ты должен вернуть ее.

– Кому?

– Ее владельцам.

– Ее владелец – я. Мы.

– Только не втягивай меня в эту историю. Ты должен вернуть ее настоящим владельцам.

– Я понятия не имею, кто они. Голландцы, ты говоришь?

– Или бельгийцы.

– Это, конечно, ценные сведения. Я отправляюсь в Амстердам и со скрипкой в руках спрашиваю каждого встречного: это не ваша скрипка, дамы и герры?

– Не паясничай.

Я не знал, что возразить. А что я мог сказать, если всю жизнь боялся, что когда-нибудь наступит этот день? Я не догадывался, каким именно образом, но знал, что произойдет то, что я переживал теперь, держа в руках очки и смотря на лежавшую на столе Сториони, а Сара, упершись кулаками в бока, говорила: ну так выясни, кто владелец. На то существуют детективы. Или давай обратимся в какой-нибудь центр по возвращению незаконно перемещенных ценностей. Наверняка есть с десяток еврейских организаций, которые нам смогут помочь.

– Стоит только начать, как к нам в дом пожалуют толпы любителей поживиться.

– А может быть, появятся и хозяева скрипки.

– Мы сейчас говорим о том, что произошло пятьдесят лет назад.

– У ее владельцев могут быть наследники, прямые и непрямые.

– Которым, наверное, глубоко наплевать на эту скрипку.

– А ты их спрашивал?

Постепенно твой голос становился все более и более хриплым, я чувствовал себя задетым и оскорбленным, потому что твоя хрипота ставила мне в вину то, в чем я прежде не считал себя виновным: ужасную вину быть сыном моего отца. У тебя даже изменился голос – стал тоньше, как всегда, когда ты говорила о своем семействе, о холокосте или когда заводила речь о дяде Хаиме.

– Я и пальцем не пошевелю, прежде чем не узнаю наверняка, правда это или нет. Откуда ты все это взяла?

Тито Карбонель уже полчаса сидел в машине, припаркованной на углу улицы. Он увидел, как его полысевший дядя вышел из подъезда с папкой под мышкой и направился по улице Валенсия в сторону университета. Тито перестал барабанить пальцами по рулю. Голос, идущий с заднего сиденья, сказал: Ардевол лысеет с каждым днем. Тито не счел нужным давать комментарии, только взглянул на часы. Голос сзади собирался сказать: я думаю, скоро появится, когда подошедший к машине полицейский приложил руку к козырьку, нагнулся к водителю и сказал: господа, здесь стоянка запрещена.

– Дело в том, что мы ждем одного человека… Да вот же и он, – не растерялся Тито.

Он вышел из машины, и полицейский отвлекся, потому что фургон с кока-колой встал для разгрузки, заняв с полметра улицы Льюрия. Тито снова сел в машину и, увидев, как Катерина подходит к подъезду, сказал веселым голосом: а вот и знаменитая Катерина Фаргес. Голос сзади ничего не ответил. Еще через четыре минуты появилась Сара, огляделась по сторонам. Потом посмотрела на угол напротив и решительными и быстрыми шагами пошла к машине.

– Садись, а то тут нельзя стоять, – сказал Тито, кивнув на заднюю дверцу. Сара поколебалась пару мгновений, а затем села сзади, как в такси.