Александр Крыласов - Дневник нарколога

«Господи, в кого же мы превратились?! Мы же обмылки, лузга, шаржи, жалкие карикатуры на самих себя в молодости», — тоскливо думал Лабацилкин, пытаясь стряхнуть Ванину руку. Не тут-то было. Бублик держал крепко и намеревался перейти к проблемам возобновляемой энергии. Вокруг них уже собирались такие же «экономисты» в стоптанных ботинках и с плохо санированными зубами. Бублик ухватил кого-то из них за заскорузлый галстук и принялся приводить в пример модернизацию Китая. Лабацилкин огляделся, бочком, бочком выбрался из созвездия «пикейных жилетов» и ломанул в чащу. Кто бы мог подумать, что Бублик превратится в «обозревателя», интересующегося макроэкономикой.

Часы показывали половину второго. Когда-то в это время он уже собирался домой. Теперь Эдуард Семенович работал за полночь, стараясь не выпускать ситуацию в холдинге из-под контроля. На душе было тягостно и желчно, во рту стояла непреходящая горечь, и Лабацилкин от безысходности принялся писать неумелые стихи:

Дальше не срасталось. Лабацилкин встал, размял шею, пнул кожаное кресло из австралийского баобаба. «Пойду уволю кого-нибудь к чертовой матери», — злобно решил он, выходя из своего кабинета, отделанного ценными породами дерева.

В армии служить — это вам не водку трескать. И не девчонок зажимать. И даже не экзамены сдавать. В армии служить — это в часы лишений и невзгод проявлять все лучшее, что накопилось за прожитые годы. Или худшее. Тут уж у кого что за душой.

Рассказываю. На улице бушевала середина мая 1985 года, и студенты пятого курса медицинского института, досрочно сдав экзамены, отправились квартирьерами на военные сборы. Остальные медики должны были подтянуться через неделю, и в задачу квартирьеров входило: расчистить территорию после зимнего запустения, разбить военный лагерь, поставить палатки и максимально подготовиться к приезду пятисот человек. Пятнадцать «солдат удачи» ехали в «уазике», закрепленном за военной кафедрой, и жалели оставшихся мучеников, которым еще предстояло сдавать экзамены.

— Не, а этим-то оленям еще корпеть и корпеть. А мы уже отстрелялись.

— С полтыка сдали. А эти додики, чувствую, пролетят как фанера над Парижем.

— Я слышал, Ник Ник лютует. Он их всех поимеет за прогулянные лекции. А мы проскочили.

— Что ни говори, а быть квартирьером — это вещь.

По разговорам чувствовалось, что в микроавтобусе собрались не самые прилежные ученики, а если уж быть совсем откровенным, в квартирьеры подались прогульщики и ленивцы со всех трех потоков. Экспедицию возглавил майор Бессонов, здоровенный дядька с буденновскими усами. Его помощником назначили Андрюху Гейне, единственного из квартирьеров отслужившего в армии и имевшего опыт окопной жизни. Кличка у Гейне была Композитор, она прилипла к нему на втором курсе после лекции по научному коммунизму. Преподавательница марксистско-ленинской философии любила знакомиться со студентами по всем правилам диалектического материализма и эмпириокритицизма. Студент должен был встать, назвать свою фамилию, а также озвучить особо полюбившееся произведение Маркса, Энгельса или Ленина. Все шло замечательно, пока звучали исконно русские фамилии типа Иванов, Петров, Сидоров. Каждый из них резво вскакивал, представлялся и с умным видом называл «Детскую болезнь левизны в коммунизме», «Апрельские тезисы» или «Капитал», прежде чем плюхнуться на свое место. Но вот очередь дошла до Андрюхи.

— Гейне, — бойко отрекомендовался студент с заковыристой фамилией, — любимое произведение — «Как нам реорганизовать Рабкрин».

— Как? — не поняла преподавательница.

— Что? — начал тупить Андрюха.

— Как ваша фамилия?

— Гейне.

— Как? Как?

— Гейне.

— Не поняла. По буквам, пожалуйста.

— Г, е, и краткое, н, е.

— Ах, Гейне. Ну, как же, как же, известный композитор.

«Уазик» несся по Москве, мигая подбитыми подфарниками и скрипя тормозами, как протезами. Квартирьер Серега Зеленов по кличке Зеленый высунулся по пояс из окна машины и вопил всем проходящим девушкам:

— Девчонки! Дождитесь нас! Мы едем Родину защищать!

Барышни загадочно улыбались и прятали глаза.

— Дождитесь, умоляю! — разорялся Зеленый, как будто они уезжали не на пять недель, а на пять лет.

Потом он довязался до Гейне, что с такой экипировкой ему нужно рулить на Северный полюс, а не в окрестности города-героя Калинина, нынче Твери. Хозяйственный Композитор единственный изо всех был в теплом армейском бушлате и в кирзовых сапогах. С собой он вез увязанные валенки с галошами, что вызывало особенный восторг у буйной братии. Остальные сидели в легких курточках и свитерках, кедах и кроссовках. Когда Гейне извлек из вещмешка шапку-ушанку, восторг перешел все мыслимые пределы.

— Композитор, ты бы еще шубу прихватил.

— Тебя уже, видно, кровь не греет, валенками и галошами спасаешься.

— Середина мая, а он утеплился, как эскимос на выезде. Закаляться надо.

Умудренный Гейне только посмеивался в рыжие усы и предупреждал:

— Посмотрим, как вы там запоете, закаленные мои.

Стасик Самсонов по кличке Стотс достал из чехла гитару, и распоясавшаяся молодежь грянула во всю глотку:

— Прекратить утробное пение, — майор Бессонов выглянул из водительской кабины, — у шофера от вас голова болит.

— Чему там болеть? — загоготал Зеленый. — Сплошная кость.

— Зеленов, ну-ка быстро пересел к нам, — приказал майор, — разошелся как подросток. Пятый класс, вторая четверть.

— Чтоб ты всю жизнь на копилку копил, — шепотом ругнулся Зеленый и полез менять место дислокации.

Ближе к вечеру доехали до тверских лесов. Квартирьеры выскреблись из машины и на собственной шкуре ошутили, что такое май под Калинином. Холод в лесу стоял собачий, сверху летела какая-то крупа, кое-где еще виднелись островки снега, а под ногами хлюпала ледяная жижа. Кроссовки и кеды сразу промокли и стали забирать остатки тепла из студенческих душ.

— Что ж так холодно-то! — не попадая зуб на зуб, взвыл Зеленый. — Я совсем залубенел. Вроде рядом с Москвой, а такая холодрыга.