Вера Колочкова - Исповедь свекрови, или Урок Парацельса

— Лева, прекрати! Немедленно перестань! — Саша едва сдержала смех, глядя, как он дергает плечами и закатывает глаза.

— «Оу! Оу! Как я счастлив!»

— Прекрати, я сказала!

Замолчал, глянул на нее сбоку. Не удержался, снова подхватил, в мольбе протягивая ладони к телевизору и сломав брови домиком:

— «…А я бою-у-усь услышать не-е-т…»

— Да хватит, хватит… Ишь, разошелся. Смешно тебе, да?

— Смешно, мам. Особенно про «боюсь услышать нет».

— Да, наверное, теперь это смешно звучит. Нынче мало кто из вас испугается услышать «нет». Да и впрямь, чего пугаться-то? На одно «нет» через минуту пятнадцать «да» услышите. И заморачиваться не стоит.

— Ой, мам… Выйди из прошлого, а? Двадцать первый век на дворе, ау-ау…

— Не выйду. Не хочу. Мне там лучше.

— Нет, ну ты послушай… А это что? «По ночам в тиши я пишу стихи! В каждой строчке только точки после буквы «л»!» Он что, идиот? Или просто дятел — точками листок бумаги долбить?

— Сам ты дятел!

— А, ну да… Когда нечем оппонировать, всегда «сам дурак» спасает.

— Хорошо. Только, знаешь… Потому вы, дураки, и разводитесь нынче, и в семьях несчастливы, потому что душонок своих не слышите, по-настоящему чувствовать глубоко не умеете. Вам все смешно. А на самом деле вы понятия не имеете, что такое душевный трепет.

— Как, повтори, не понял? Трепет? Ой, мам… Это, конечно, классно звучит… Какая ты у меня противоречивая, мам, непредсказуемая вся! Да, трепет — это да… Это сильно…

— Конечно, сильно. И можешь скалиться и ухмыляться дальше, сколько тебе угодно. Только запомни, сынок… Человек, способный испытывать трепет, во всяких жизненных обстоятельствах, какими бы они жестокими ни были, всегда остается человеком живым и сильным, и талантливым, и счастливым. Жаль, что мало таких, вымирают потихоньку. А вы на хозяйстве остаетесь, циники. Жвачка нового времени, добыча маркетинга.

— Ну, мам, ты даешь. Полегче с определениями-то.

— Да ладно… Ведь вы нынче как? Вы трепет испытываете лишь тогда, когда обсуждаете марку холодильника, или телевизора, или, прости меня господи, пресловутой стиральной машины. Не к человеку испытываете, а к машине, к мертвой железке. О, тут вы горазды трепетом, конечно… А друг для друга вам вполне цинизма хватает. Вы думаете, что сильны своим цинизмом, что ухари этакие, а на самом деле — жалки… Вы пленники, Лёв. Куда вам в подъезде стоять да стихи по ночам сочинять! Лучше сразу в койку прыгать, каждый за своей надобностью. Кому ради похоти, кому просто замуж охота, чтоб статус дамский повысить… А чтоб любить — нет. Про это забыли. Это совсем не обязательно, это страшно, вдруг душа возьмет да полетит в трепет! Что с ней тогда делать-то, вы и не знаете!

— Мам… Вообще-то это удар ниже пояса. Между прочим, я Арину любил. Это она меня не любила, а я ее любил. И душой трепетал, и старался, и все такое прочее. Зря ты так, мам.

— Да, прости, сынок. И впрямь, что-то понесло меня сегодня… Наверное, день такой, с утра не задался.

— Ладно…

Лева протянул через стол руку, дотронулся до ее плеча. Саша отвернулась от экрана телевизора, где опять крупным планом мелькнуло лицо маэстро, шутливо погрозила сыну пальцем:

— А над музыкой моей юности не смей хихикать, понял? Сами-то сейчас что поете? «Ты Испания, я Мадрид, ты переносица, я гайморит? Я беременна, это временно? Ветерок мои губы колышет?» Фу… А Тухманов — он гений. Он сохранил себя в своем гении, в своем внутреннем трепете. И не смей больше хихикать над «Восточной песней»!

— Ладно, я не буду. Я буду в подъезде стоять и стихи по ночам сочинять. Ладка утром проснется, я ей бац, и стих в зубах принесу! Как там? «В каждой строчке только точки после буквы «л»!» А лучше — тире с точками, чтобы на шифрограмму похоже было.

— Щас как дам по щам… — Саша замахнулась нарочито, едва сдерживая смех.

— Ой, мам… Где ты набралась этой пошлости? По щам, главное…

— Да уж, набралась, было дело. Говорю же — долго рассказывать, только соль на рану сыпать.

— Ладно, не хочешь, не рассказывай. В воскресенье у Ладки день рождения, ты придешь?

— А я думала, в воскресенье Гришеньку…

— Нет, не получится. У них там какое-то свое мероприятие, чей-то детский праздник, что ли… Я узнавал уже. Полный отлуп от Арининой новой свекрови получил. Сказала, что на следующий выходной могу рассчитывать. Я сначала в бутылку полез, а потом думаю — ладно… Лучше плохой мир, чем хорошая ссора.

— Жалко…

— Ничего, мам. Со временем все как-то устроится, не переживай. Сейчас тяжело, потом, говорят, привыкаешь. И вообще, давай не будем на больную тему… Так я не понял, ты придешь на день рождения к Ладке или нет?

— А вот не приду! Возьму и не приду! Как я буду ей в глаза глядеть, после сегодняшнего?

— Ну, мам… Забудь, а? Будто не было ничего. А Ладка все равно от тебя не отстанет, ты ж ее знаешь, липучку.

— Да знаю, знаю… Приду, куда ж я денусь. Чего ей дарить-то?

— Да ничего не надо. Сама подарком приходи.

— А ты чего подаришь?

— Ну… Там видно будет. Значит, придешь?

— Сказала же, приду! И не без подарка, естественно. С полным уважением к твоей девушке. Независимо от того, как я к этой девушке отношусь. Я ж мировая мама, как та, из новогоднего фильма!

— Это которая «поживем — увидим»?

— Да, она самая. Гениальная Любовь Добржанская. А помнишь, какая она мама для гениального Смоктуновского в фильме «Берегись автомобиля»? И это ее сакраментальное — ах, сынок ты мой, сынок… И впрямь, ничего больше вам, поганцам-сынкам, и не скажешь…

— Хм… Тебя послушать — кругом одни гениальные. Чем старее, тем гениальнее.

— Так она не стара, сынок, она уже давно в мире ином… Уходит настоящий талант и гений, и трепет вместе с ним, и любовь… А что новое в вашем цинизме народится, еще неизвестно.

— Другая эпоха, другие таланты, мам. И гении тоже другие.

— Наверное. Спорить не буду. Я вообще с тобой не спорю, если ты успел заметить. Я лишь проговариваю вслух свои ощущения. Тебе можно, ты ж мне сын, самый близкий и дорогой человек, хоть и поганцем бываешь. А вот другим — нельзя, наверное… Да, другим нельзя…

— Спасибо, мам.

— Да за что?

— За самого близкого. И за поганца тоже.

— Да ну…

— Нет, правда, спасибо! Потому что ты у меня и в самом деле мировая мама! И самая лучшая! И самая понимающая, самая мудрая, самая терпеливая, самая любящая…

— Все, хватит, а то я заплачу. На самом-то деле следовало тебе и впрямь по щам съездить после сегодняшнего, а не понимать, мудрить, терпеть и любить… Ладно. Живи.

— Значит, придешь в воскресенье?

— Ну, сказала же!

— Тогда я пошел?

— Иди. Иди с моих глаз долой, поганец…

Утро воскресенья пришло вместе с головной болью, болезненной ломотой в теле — должно быть, к перемене погоды. Это ж надо, какой она метеочувствительной стала, раньше таких нежностей за организмом вроде не наблюдалось. Возраст, возраст, черт побери. Подкрался незаметно, накинул уздечку, шибко не забалуешь. И зря говорят, что возраст не страшен, потому как душа не стареет, всегда остается молодой. Неправда, сказки все это, слабое утешение. Телесная оболочка плевать хотела на трепыханье души, какая она там, внутри, молодая или молодящаяся. Как утром головной болью вдарит, так и сворачивается душа в трубочку, и никакой молодости ей не надо, лишь бы в покое оставили… И, главное, поджидает ведь, зараза, именно воскресенья. Будто предупреждает — привыкай потихоньку к серьезному возрасту, мирись, тем более это еще цветочки. А что дальше будет…