Ларс Кристенсен - Полубрат

Болетта очнулась той же ночью. Мама сидела рядом. Она рассказывала, что сперва по Болетте прошла судорога, дрожь, словно она замёрзла, веки упали на глаза, и мама решила, что это Болеттин способ умирания: смежить веки, не выходя из потёмок другого сна. Но мама не успела ни позвать доктора, ни заплакать, поскольку Болетта вдруг передумала умирать, время её пока не пришло, всё ещё оставались на белом свете дела, которые ей любопытно было не упустить, и вместо того, чтобы перейти в мир иной окончательно и бесповоротно, она вдруг широко распахнула глаза и повернулась к маме. — Фред уже отбоксировал? — спросила она. Мама рассердилась почти: — Послушай, ещё только июль. Можешь ещё месячишко полежать без сознания! — Превосходно! Значит, мы обе идём на поединок.

Теперь впрягается Фред. Именно он заставляет дни идти и дотягивает до конца это удивительное лето. Болетте требуется покой ещё самое малое месяц, её организм отвергает пиво, а она обзаводится палочкой и вместо того, чтобы использовать её как опору, в основном колошматит ею почём зря. Педер по-прежнему на Ильярне. Он присылает мне открытку из Дрёбака, куда они съездили с папой. Он пишет, что дойдёт до цифры, о которой никто прежде не слыхивал. А как поживают мои мечтания? Привет от самого толстого человека в мире. Вивиан уезжает в клинику в Швейцарии, где ещё остаются врачи, верящие, что смогут сшить мамино лицо заново. А я стою у окна и гляжу вслед Фреду, каждое утро спозаранку уходящему из дому в дождь, в солнце, в тонкий, липкий туман, который иногда в такое время года наползает на город, но потом поднимается вверх и смешивается со светом. Я вижу, как он возвращается домой, попирает Киркевейен тяжёлыми шагами, а летний вечер пахнет бензином и солнцем. Он не обращает внимания на Эстер, которая машет ему из киоска. Он вообще ни на кого не обращает внимания. Он не разговаривает. Он экономит силы. Отметает всё лишнее. И день ото дня всё больше напоминает зверя. Мама стирает его форму, и мне достаётся развешивать её во дворе — шорты, толстые носки, майку. У помойки ошивается Банг, он переворачивает майку и говорит: — Надеюсь, он никого не укокошит. И его не угробят тоже. — Меня Фред в Центральный боксёрский клуб не берёт. Он хочет быть один. Не желает, чтоб ему мешались. Как-то утром рядом со мной встаёт мама. Моросит дождь. Она улыбается. Фред быстро идёт сквозь дождь. Капли едва задевают его. Он уклоняется от них. — Ты гордишься братом? — спрашивает мама. Я понимаю, откуда вопрос — это потому, что сама она впервые в жизни чувствует гордость за Фреда, конечно, ей страшно за него тоже, но гордость сильнее. — Горжусь, мам, — шепчу я. А он оборачивается там внизу, далеко под дождём, нас он не видит. — Я так рада, — вдруг говорит мама, но тут же обрывает себя, она чуть не стонет, как будто угрызения совести накинулись на неё за одно лишь слово «радость», словно нет у мамы права на неё, и она теснее прижимает меня к себе. Фред исчез. Дождь стекает по стеклу. — Хорошо, что Педер пишет тебе, — тихо говорит мама. — Да. Тебе привет, кстати. — Мама ждёт. Мы слышим палку Болетты. Она стучит в стену. — О чём ты мечтаешь, Барнум? — спрашивает мама быстро. Я собираюсь ответить, что ей не надо читать открытки, присланные мне. Но отвечаю вместо этого: — Чтобы Фред победил.

Начинается школа. В основном всё по-старому, за исключением слухов о Фреде. Не знаю, кто обнёс этим слухом все дачи, коллективные сады, лагеря отдыха, пляжи, парки и бассейны, может, слух распространился сам по себе, как пыль в засушенном пустом городе смешался с воздухом и осел на все без разбору уши. Но факт тот, что теперь я не только недомерок Барнум, но и брат Фреда, а он, в свою очередь, из шатуна-молчальника превратился в боксёра, который сносит любые побои и непобедим. Из проклятия он превратился в надежду Фагерборга, в нескладное, белобрысое упование всей округи. За летние месяцы созрело чудо — родился боксёр, а если этому городу чего и не хватало, так настоящего бойца. Слух был неукротим, он обрастал подробностями из жизни Фреда: он пробегает тридцать километров каждое утро; подтягивается девяносто раз, на одной руке; боксирует без перчаток. Никто не отваживается тренироваться с ним в паре. Двое вызвавшихся уже лежат в коме. Для тех, кто желал видеть его исчадием ада, была своя история: он поколотил собственную бабушку, и старушка лежит в больнице. Фред сделался звездой ярче, чем Отто фон Порат, чем Инго, он был самый неподражаемый. Я, если меня спрашивали, ничего не отрицал, лишь пожимал плечами со словами: — Мастер есть мастер.

За три дня до боя Фред оказался дома, когда я вернулся из школы. Он сидел на своей кровати, скрестив руки, и смотрел на меня. Я занервничал. — Ты не тренируешься? — спросил я. Фред втянул воздух, плечи перекатывались под свитером. — Я отдыхаю. — Он поотдыхал ещё немного. Я боялся потревожить его. Отдых — это как склейка для тренировок. Без него весь процесс развалится. Я попробовал заняться уроками. Задали сочинение. Но мне не удавалось собраться с мыслями. Фред ковырял меня взглядом. Я чувствовал его кожей. Обернулся. Фред провёл рукой по лбу. — Я завтра даю интервью, — сказал он. Я отложил карандаш: — Да? — Да. «Афтенпостен». — Ни фига себе. «Афтенпостен»! — Фред опустил глаза. — Да, ни фига. Но я не хочу. — Он опять замолчал, нервно прядя руками. Костяшки на правой были синего цвета. — Тебе не хочется? — спросил тогда я. — Нет, мне не хочется ни с кем об этом говорить. — Тогда зачем интервью? — Вилли велел. — Ты должен послушаться? — Да. Вилли тренер. — Фред снова умолк. — Может, и фотография твоя появится в газете. В разделе «спорт». — Я не хочу сфотографироваться, — выговорил Фред медленно и посмотрел на меня. Улыбнулся коряво. — Барнум, ты можешь со мной сходить? — спросил он. Я даже наклонился к нему поближе: — Что ты сказал? — Он рассердился и нехорошо сверкнул глазами. — Ты всё слышал, кнопка в кудрях! — Я затаил дыхание, не смея взглянуть в его сторону. — Конечно могу. А зачем? — Фред встал и потянулся, упираясь в косяк. — Ты будешь следить за тем, чтоб я нe сболтнул лишнего. — И Фред достал из заднего кармана бумажку, расправил её и дал мне. Это был список, написанный Вилли, тренером. Перечень того, о чём нельзя говорить с журналистами. Довольно длинный. — А почему Вилли самому не пойти? — предложил я. — Он газет не читает.

Журналист хотел бы прийти для интервью к нам домой, но Фред отказал ему. И было решено встретиться в «Самсоне» в Майорстюен, завтра в пятнадцать. Мама не помнила себя. Она предложила, что они с Болеттой займут столик в самой глубине зала и будут тихо сидеть там, на экстренный случай. В ответ Фред пригрозил, что откажется от боя, и мама подняла белое полотенце. И вот назавтра, в три часа, мы, боксёр и брат боксёра, вошли в кондитерскую в здании Майорстюен, где застарело пахло кофе, сигаретами и мокрыми мехами всех тех дам, что просиживали здесь свой век до самой смерти. Фред был в длинном плаще поверх спортивного костюма. Я в конце концов остановил свой выбор на чёрном свитере под горло, вельветовых брюках, ветровке и зонтике. Журналист уже сидел в кафе. Мы опознали его сразу, гораздо раньше, чем он заметил нас. Такие мужчины за тридцать не захаживают в «Самсон». Он обстоятельно курил сигару и ложечкой отправлял в рот пирог. Мы подошли к нему. Он положил сигару на блюдце. Пирог едва не вспыхнул. Журналист вытер руки салфеткой. Смотрел он на Фреда. — Ты Фред Нильсен? Боксёр? — Фред кивнул, но с места не сошёл. Журналист протянул руку. Фред лишь взглянул на неё. — Меня зовут Дитлев. Я из «Афтенпостен». Здорово, Фред, что ты смог прийти. — Мы сели. Журналист заказал минералку и пирог для нас. Лицо у него было довольно пухлое, лоб взопревший, и он ловил воздух ртом. Две ручки лежали рядом с блокнотом, пристроенным между пепельницей и блюдцем, полным светло-коричневых крошек и пепла. Третья ручка торчала в кармане мятой синей куртки с блестящими пуговицами. — Нет, правда, здорово, Фред, что ты смог прийти, — повторил журналист ещё раз. — Кто это с тобой? — Барнум. Мой брат. — Дитлев схватил ручку: — Как, говоришь, его зовут? — Барнум. — Дитлев быстро записал что-то в блокноте и повернулся ко мне: — Здорово, что и ты тоже смог прийти. А откуда у тебя такое имя? — От отца, — ответил я. — Его тоже звали Барнум? — Нет. Арнольд. — Фред под столом двинул меня ногой. Я замолк. Официантка принесла пирог и минералку. Фред не пожелал её пить, ему нужна простая вода. Журналист снова посмотрел на Фреда. — Мы хотели бы сделать твой портрет накануне поединка. Готов? — Фред не ответил. Могло показаться, что он мается скукой, но на самом деле он маялся недовольством собой. — Потухла, — сказал я. Дитлев сделал несколько затяжек и оживил огонь. — Ты боишься поединка? — спросил он. — Фред никогда не боится, — ответил я. Дитлев закашлялся. — Сейчас я разговариваю с Фредом. Понятно? А после я, может быть, побеседую и с тобой. — Я никогда не боюсь, — ответил Фред. Дитлев записал. — Ты радуешься? — Я никогда не радуюсь. — Дитлев отложил сигару. — Кстати, как давно ты тренируешься? — Фред замялся. Я прошептал ему кое-что на ухо. — Всю жизнь, — ответил он наконец. — Всю жизнь, — повторил Дитлев. — Это отлично. Ты и выглядишь как настоящий боксёр. Ещё не проведя ни одного поединка. — И Дитлев указал сигарой на скособоченный нос Фреда. Фред отвернулся. — Это правда, что ты бегаешь каждый день по тридцать километров? — Нет, я вообще не бегаю. — Это почему? — изумился Дитлев. — Бегают только рабы. — Дитлев хмыкнул и записал. — Отлично движемся, Фред. — Дитлев набил рот пирогом и поменял ручку. Мы ждали. Фред мечтал распрощаться и уйти. Пожилые дамы не сводили с нас глаз, и я вдруг услышал, что в кондитерской тихо, точно ангел пролетел. — Фред, ты можешь снять плащ, — сказал Дитлев. — Нет, — ответил Фред. Журналист улыбнулся и стал писать. Строчил он долго. Я пытался посмотреть, что там, но он загородился рукой. Неужто нужно столько времени, чтоб написать три буквы н-е-т? Я взял ещё кусок пирога и задел его руку. Дитлев поднял глаза. — Кто служит примером для тебя? — спросил он. Фред стремительно развернулся ко мне. Я снова зашептал ему в ухо. — Домоуправ Банг, — ответил Фред. Дитлев перестал писать. — Домоуправ Банг? Когда он выступал на ринге? — Фред улыбнулся: — Он выступал в тройном прыжке. — Терпение Дитлева стало истощаться, но он взял себя в руки. — Тройной прыжок — это здорово, — сообщил он, — но я имел в виду боксёров. Отто фон Порат, например. — Фред задумался. — Боб Фитцсиммонс, — выдал он по размышлении. — Боб Фитцсиммонс? — Угу. — А почему? — Он не сдавался, — сказал Фред. — Он всегда возвращался в бокс. — А тебе нравятся те, кто не сдаются, да? — Нет, — ответил Фред. Дитлев почесал лоб ручкой. — Но ты сам только что это сказал. — Я люблю Боба Фитцсиммонса. Ты не расслышал? — Дитлев ещё раз сменил ручку, поглядел на меня и попробовал засмеяться. — Барнум, он всегда такой? — Почти, — ответил я. Фред ещё раз двинул меня ногой. Дитлев засмеялся и отхлебнул кофе. Кофе капнул на его блокнот. Сигара потухла. — Ты крепкий орешек, Фред, — сказал он. Никакого ответа. Дитлев покрылся испариной и стал листать свои записи. — Какая твоя самая сильная черта? — спросил он. — Не скажу, — ответил Фред. Дитлев записал. — И какая твоя самая слабая черта тоже не скажешь? — Нет. — Теперь умолк Дитлев. И долго о чём-то думал. Фред встревожился. — Членом Центрального клуба ты состоишь лишь с июня, — сообщил Дитлев наконец. Фред кивнул. Дитлев склонился на стол. — За кого ты будешь драться? За клуб, за тренера или сам за себя? — За брата, — сказал Фред. — За Барнума. — Дитлев поглядел на меня. Думаю, я покраснел. Во всяком случае, в голову жарко бросилась кровь. — Как тебе нравится иметь такого старшего брата, как Фред? — Лучше не бывает, — шепнул я. Дитлев записал моё «лучше не бывает» в свой блокнот и обернулся к Фреду: — Как ты будешь биться с Acлe Бротеном? — С кем? — на вздохе переспросил Фред. — С Асле Бротеном. Ты с ним встречаешься через два дня. — Фред заёрзал на стуле. — Жёстко, — ответил он. — Жёстко? — Да. Я жёстко побью его. — Записывая ответ, Дитлев тихо посмеивался. — Сказал так сказал. Фред, может, ты расскажешь немного о себе? — Мне отлить надо, — сказал Фред. Он встал, взял на стойке ключ от туалета и скрылся в глубине кондитерской. Все пожилые дамы в мокрых мехах разом повернули головы ему вслед. Дитлев вздохнул. Фреда не было долго. — Давай пока с тобой поговорим, — предложил Дитлев. Он перелистнул блокнот и открыл чистую страницу. — Барнум, ты спортом занимаешься? — Вообще-то нет. — Дитлев кивнул. — Из тебя бы вышел отличный рулевой. — Рулевой? — Штурман четвёрки. Им важно, чтоб парень был невысокий, вроде тебя. — Что-то Дитлев разонравился мне. — Я расскажу о тебе ребятам из гребного клуба. Вас таких на весь город раз, два и обчёлся. — Фреда всё не было. Дитлев пригнулся ещё и понизил голос: — Барнум, скажи мне как на духу, Фред выиграет? — Он решит исход боя в третьем раунде, — ответил я. Записывая, Дитлев качал головой. — Будь по-твоему. Кстати, правда, что вы не родные братья, а только сводные? — Меня больно резануло, как он сказал это — только сводные, как будто нас с Фредом расчленили надвое, рассекли. Этот Дитлев та ещё вонючка. — Да, — чуть слышно выдохнул я. — А что ещё ты можешь рассказать о Фреде? — Я напряг мозги. — Он родился в такси, — сообщил я наконец. И в ту же секунду он оказался у столика. Он стоял у нас за спиной, возможно, уже давно, Фред неслышен и бесшумен, как тень, индеец в плаще посреди кондитерской «Самсон», его выдал только выдох, когда он выпустил воздух через нос с едва уловимым взвизгом, тут только мы обнаружили его присутствие. Дитлев уронил ручку на пол и судорожно дёрнулся, оглядываясь. — А, привет, Фред. Похоже, у меня всё. Если только ты не хочешь ничего добавить. — Не пиши никакого дерьма, не надо, — сказал Фред. Дитлев засмеялся слишком высоким фальцетом. — Мы в «Афтенпостен» дерьма не пишем. Но ты можешь прочитать мои записи. — Пусть Барнум читает. — Дитлев протянул мне блокнот: — На, Барнум, пожалуйста. — Я проглядел, что он там написал. Какие-то отрывочные записки. Отдельные слова, сокращения, большие буквы и восклицательные знаки. Такси, было написано там. Всю жизнь. С закидоном. Сводн. Фитцсиммонс. Я вернул блокнот и глянул на Фреда. — Вроде нормально, — сказал я. Дитлев поднялся. — Тогда пойдёмте щёлкнемся! — Фотограф ждал нас в парке Фрогнер, около бронзового малыша «Злюка». Шею ему оттягивал фотоаппарат размером со шкаф. — Турмуд, мне нужны оба. — Фотограф Турмуд провёл по нам усталым взглядом: — Оба двое? — Ну да, оба. — Я думал, что наша белокурая надежда побоксирует со «Злюкой». — Прекрасная задумка, Турмуд. Только партнёром белокурой надежды будет Барнум. — Барнум? — Дитлев ткнул в мою сторону: — Представь, что он — «Злюка». — Так фотограф и запечатлел нас: мы стоим на мосту, вспышка фотоаппарата похожа на молнию, сноп света, вдруг озаривший наши лица странным, непривычным образом. Фред обнимает меня одной рукой, я не достаю ему до подмышки, я ещё меньше обычного, или Фред стал выше, худощавее, мрачнее, другую руку он сжал в кулак и поднял над головой и смотрит в объектив широко открытыми глазами, не моргая, не смущаясь, зато я зажмурился, словно в момент фотографирования увидел жуть несусветную. Материал появился на другой день в вечернем выпуске «Афтенпостен», в разделе «спорт». Фред был на тренировке. Мама вслух прочитала заголовок Неукротимый боксёр: я родился в такси и всю жизнь боксировал, заявляет Фред Нильсен, новая надежда Осло на ринге. А под нашей фотографией было написано Барнум верит: Фред решит исход боя в третьем раунде. Мама охнула, застонала, отдала газету Болетте и посмотрела на меня: — Это ты доложил, что Фред родился в такси? — Я опустил глаза. Болетта, отвлекая нас, стала читать дальше вслух: На встречу с нами в кондитерскую «Самсон» Фред пришёл в сопровождении сводного брата, носящего весьма оригинальное имя Барнум. Фред говорит, что он выходит на ринг ради своего младшего брата. Барнум же мечтает стать рулевым. Я вырвал газету у Болетты. — Это неправда! — закричал я. — Что неправда? — спросила Болетта. — Я не собираюсь быть рулевым! — Мама уже хлюпала носом. — Завтра вся Норвегия будет знать, что Фред родился в такси, — прошептала она. — Вечерний выпуск мало кто читает, — успокоила Болетта. — Барнум, а зачем ты зажмурился? — Чтоб мою душу не похитили, — тихо признался я.