Бен Лернер - 22:04

Итак, история о зарождении моего сочинительства начинается с ложного воспоминания о движущемся объекте. В прямом эфире я этого не видел. Я видел выступление по телевизору с речью, не имеющей определенного автора, но оказавшейся благодаря своему ритмическому строю мгновенно доступной всем и каждому; на другой день я пошел в школу и попал в зону действия другой мощной в своей неоригинальности речевой практики, несанкционированного ритуала с вопросами и ответами, который был, при всей своей грубости, формой переживания горя. Если бы от меня потребовали назвать конкретный момент, когда я появился на свет как поэт, я указал бы на эти дни в 1986 году и на эти способы вторичного использования того, что уже было. Я отнюдь не намерен превозносить «Полет в небеса» как стихотворение – честно говоря, оно мне кажется очень слабым, – а Рональда Рейгана я считаю убийцей множества людей. В анекдотах про «Челленджер» я не вижу ничего интересного с точки зрения формы, повода для веселья тогда не было никакого, и эти анекдоты не были смешны даже в то время. Но нельзя ли в тех дурных проявлениях коллективности, какими они были, увидеть прообразы ее реальных возможностей? Может быть, просодия и грамматика – тот материал, из которого мы творим социум, способ организации смысла и времени, не принадлежащий никому по отдельности, но циркулирующий сквозь всех нас? Спасибо за внимание.

Мне показалось, что аплодировали мне после моего выступления с энтузиазмом, но я вполне мог ошибиться, потому что во время последующего обсуждения мне не было задано почти ни одного вопроса; двое других выступавших были куда более известными авторами. Вел встречу именитый профессор-литературовед; я сидел в модернистском кожаном кресле на возвышении перед слушателями в Школе искусств Колумбийского университета, не способный ясно увидеть аудиторию из-за прожекторов, и по большей части слушал именитых прозаиков – до того именитых, что я нередко, бывало, думал о них как о покойниках, – рассуждающих об истоках своего таланта. (Поверите ли вы мне, если я скажу, что одним из именитых был тот самый южноафриканский писатель, которого я видел у Бернарда и Натали пятнадцатью годами раньше?) Звучали обычные призывы к чистоте: думать о романе, который пишешь, не как о способе разбогатеть или прославиться, а как о попытке потягаться на свой собственный лад с титанами формы. Поэту с подобными призывами обращаться было бы глупо, потому что его ремесло в любом случае экономически маргинально; впрочем, такой же экономически маргинальной скоро станет вся литература.

Несмотря на эти призывы, в начале изысканного ужина, которым угостил нас после встречи именитый профессор, все застольные разговоры крутились вокруг денег: слыхали ли вы, какой аванс получил такой-то? а знаете, сколько заплатили такой-то за экранизацию ее агрессивно-пошлой писанины? И так далее. После двух быстрых бокалов сансера именитый писатель начал разливаться соловьем, время от времени фирменным жестом подергивая себя за сивую бороду; от одной истории о знакомой знаменитости или о своем триумфе он переходил к другой без паузы, не давая никому и слова вставить, и каждому за этим столом, кто хоть что-то понимал в мужчинах и алкоголе – особенно в тех мужчинах, что получили международные литературные премии, – было ясно, что он не перестанет говорить до конца ужина. Разве только с ним случится расслоение аорты, подумал я. Когда молодой латиноамериканец попытался налить ему в опустевший бокал воды из кувшина, именитый писатель, не глядя на официанта, грубо бросил ему по-испански, что пьет газированную, а потом без малейшей запинки перешел обратно на английский. Именитый профессор сидел напротив именитого писателя и, похоже, был более чем счастлив, что оказался мишенью его недержания; сидевшая рядом с профессором женщина помоложе – вероятно, тоже профессор английской словесности, но не достигшая того возраста, когда становятся именитыми, – мужественно улыбалась, понимая, что вечер безнадежно испорчен.

Я сидел у другого конца стола напротив именитой писательницы, получая удовольствие от превосходной совместимости между терпкой легкостью вина и интерьером ресторана с его стенными панелями из грушевого дерева и светлым бетонно-мозаичным полом. Справа от меня сидел хорошо одетый аспирант примерно моего возраста, явно благоговеющий перед именитой писательницей, чьи книги он, возможно, выбрал темой своей диссертации. Слева от именитой писательницы располагался ее муж, вероятно, тоже именитый в какой-нибудь области и имеющий вид обычный для мужей: брови постоянно немного приподняты, создавая защитную маску вежливого интереса, под которой кроется скука. Я думал, чтó сказать молодому человеку, когда он подойдет налить мне воды: gracias или спасибо? Даже здесь, где ужин на семерых будет стоить не меньше тысячи долларов, немалая часть работы делалась силами расторопного малоимущего слоя испаноязычных. Мне вспомнился Роберто с его страхом перед Джозефом Кони. Оглядывая ресторан, я попробовал представить себе мексиканские городки, из которых уехали почти все трудоспособные мужчины, чтобы зарабатывать обслуживанием ньюйоркцев.

– Мне понравился ваш рассказ в «Нью-Йоркере», – сказала мне именитая писательница. Судя по всему, рассказ, который отчасти был моей попыткой разобраться с реакцией на мой роман, прочло намного больше людей, чем сам роман.

– Спасибо, – отозвался я. А затем, хотя прочел только один ее роман и он не произвел на меня сильного впечатления, сказал: – Я давний почитатель ваших книг.

Она подняла в улыбке левый уголок рта, словно подвергая мою искренность сомнению; улыбка была обаятельной.

– У вас на самом деле опухоль мозга? – спросила она. Меня приятно поразила не столько ее прямота, сколько то, что она, похоже, действительно читала рассказ.

– Если она есть, то я о ней ничего не знаю.

– Это часть более крупной вещи?

– Может быть. Я подумываю о том, чтобы включить рассказ в роман. В роман, где автор пытается сфабриковать свой архив, пишет себе фальшивые письма, большей частью электронные, от имени недавно умерших писателей, чтобы потом продать этот архив библиотеке из передовых. Эта идея была зародышем рассказа.

– Почему ему нужны деньги? Или ему нужны не деньги, а что-то другое?

– Я думаю, скорее это его реакция на собственную смертность: почувствовав свою хрупкость, он хочет совершить путешествие во времени, хочет чревовещать. Начинается как мошенничество, но я воображаю себе, что потом он может увлечься, ему кажется, что он и правда переписывается с умершими. Что он вроде как медиум. Но читатель не будет знать, даже когда прочтет весь роман, действительно ли он собирался продать эти письма или просто работал над неким эпистолярным романом. И герой, возможно, будет размышлять над всеми способами превращения времени в деньги: времени, отраженного в архивных документах, времени человеческой жизни и так далее.