Бен Лернер - 22:04

– Так что для вас, можно считать, вопрос закрыт? Вы хотите, чтобы он был закрыт?

– Не знаю. Они предлагают мне повторить анализ: этот, возможно, просто был неудачен. И в любом случае Алекс – моя подруга – хотела бы, чтобы я продолжил. В смысле, продолжил подготовку к внутриматочному осеменению.

– Это, кажется, дорогое удовольствие?

– Да, а у Алекс сейчас нет работы. Но моя литагентша считает, что я смогу получить на свой второй роман щедрый аванс. Рассказ мне в этом поможет. И я преподаю.

– Сфабриковать архив, чтобы оплатить деторождение; подделать прошлое, чтобы субсидировать будущее, – как мне это нравится! Поддерживаю не глядя. Что еще там происходит?

Была другая история, которую я твердо намеревался вставить; незадолго до того мне ее рассказал отчим Алекс.

– Пока не знаю, как именно это войдет в роман, но суть в том, что у главного героя в более молодом возрасте была любовная связь, которую я хочу сделать важной частью его истории. В какой-то мере она должна объяснить его склонность к фабрикации. Студентом колледжа он влюбляется в женщину на два года его старше, ее зовут Эшли, и вот примерно через полгода после того, как они сошлись, она приходит от врача вся в слезах и говорит, что у нее диагностирован рак.

– У такой молодой?

– А что? Иногда такое случается. Скажем, проводят рутинное обследование и случайно обнаруживают. Поначалу дело выглядит так, что она хочет бросить учебу и жить у родителей, проходя терапию, но потом – отчасти из-за любви к нему, отчасти из-за того, что с родителями у нее отношения сложные, – она решает проходить ее здесь, в больнице недалеко от кампуса. У обоих это первый настоящий роман, когда партнер испытывает к партнеру подлинные чувства, а не просто старается произвести впечатление; для него это первые серьезные отношения вне родительского дома, и они развиваются под знаком смерти. Операции не делают, но назначают лучевую терапию и химию, а это хуже операции; на каждый сеанс он везет ее в больницу в своей машине, но сам туда не входит, потому что она по своим особым причинам этого не хочет; она говорит ему, что чувствует некую душевную близость к женщине-онкологу, и просит его относиться к этой близости бережно, оставлять их на время сеанса вдвоем. Он ждет на парковочной площадке или ездит вокруг, куря и слушая музыку. Она теряет в весе, у нее лезут волосы; много слез, много отважной решимости; он готовит ей еду, осваивает блюда, богатые биофлавоноидами, которые улучшают иммунитет; он ведет с ней разговоры об их будущем и подчеркивает, что хочет детей, – хотя на самом деле их не хочет, – чтобы направить ее мысли на будущее как таковое. Представьте себе, что так проходит год, – сказал я именитой писательнице. – Он, совсем еще юный, играет роль мужчины, теряющего близкого человека; все, чем он вознагражден, – это эпизодические объятия чахнущей молодой женщины, которую, возможно, ничто уже не спасет, а сверстники тем временем потребляют экстази, устраивают вечеринки и все такое прочее; он пишет за нее учебные работы, просит по электронной почте ее преподавателей об отсрочках и так далее. И вот однажды вечером, скажем, под Новый год, они сидят в постели, смотрят фильм – «Назад в будущее», к примеру, – и она ему говорит:

«Я хочу тебе кое в чем признаться, но обещай, что не рассердишься».

«Ладно, обещаю», – соглашается он.

«Я не больна».

«Не понимаю тебя».

«У меня нет рака».

«Ну да, у тебя ремиссия», – говорит он.

«Нет, у меня никогда не было опухоли».

«Ты устала, девочка моя, поспи».

«Нет, я серьезно! У меня никогда ее не было. Я хотела тебе сказать, но потеряла контроль над происходящим».

«Перестань», – отмахивается он, испытывая странное чувство.

«Я серьезно», – повторяет она, и ее голос звучит убедительно.

«То есть твое лечение – инсценировка», – саркастически говорит он.

«Да».

«Ты проходишь химиотерапию на основании фальшивого диагноза».

«Нет. Я просиживаю это время в больничной уборной».

«А как же доктор Синг?» – спрашивает он, выдавливая из себя смех.

«Это фамилия моего врача в Бостоне».

«Это не смешно, Эшли. Если это шутка, то идиотская. Ты потеряла тридцать фунтов».

«Я вызываю у себя рвоту. И аппетита нет никакого».

Он начинает испытывать отчаяние.

«А волосы твои?»

«Я их брею. А первое время выдирала клочьями».

«Таблетки».

Он уже встал с постели. Стоит рядом с кроватью в одном белье.

– «Золофт, ативан [60], – сказала именитая писательница, беря на себя роль Эшли. – Большие голубые витаминки, я их ссыпаю в старые пузырьки».

– Он не хочет, – сказал я, – спрашивать почему – спрашивать, допуская тем самым, что она все время ему лгала; и все-таки: «Почему?»

– «Я чувствовала себя одинокой. Была в замешательстве. Как будто что-то со мной действительно было не так», – ответила за Эшли именитая писательница.

– «Ложь описывала мою жизнь лучше, чем правда, – добавил я. – И со временем она стала правдой своего рода. – Я осушил бокал. – Я бы прошла химиотерапию, если бы мне предложили».

Именитая писательница посмотрела на меня – возможно, хотела понять, не взял ли я эту историю из своей жизни.

– Да, – вынесла она суждение, – вставьте это в роман.

Перед ней и передо мной одновременно поставили по прямоугольной тарелке: морские гребешки, добытые ныряльщиками, гарнир – крохотные кусочки, кажется, зеленого яблока и какая-то экзотическая разновидность сельдерея. Принесли новое вино. Мы с именитой писательницей теперь напивались в открытую. Пока мы ели, я рассказал ей про свое посещение мастурбатория, и она чуть не лопнула со смеху; мы хохотали так, что на нас стали поглядывать от соседних столов. На десерт мы взяли один шоколадный тортик на двоих и выпили по большой порции арманьяка.

Выйдя из ресторана, мы окунулись в воздух ложной весны; все стали пожимать всем руки с той особой неловкостью, что испытывают люди, которые ели вместе, но не разговаривали. Именитый писатель с подчеркнутой серьезностью выразил нам обоим глубокое сожаление, что ему не представилась возможность спросить о нашей текущей работе, в качестве которой не приходится сомневаться. Еще более торжественным тоном я сказал ему в ответ: «Я давний почитатель ваших произведений»; именитой писательнице пришлось закашляться, чтобы замаскировать свой смех. На прощание мы с ней обнялись, и она мне сказала: «Сделайте все непременно». Я спросил: «Что – все?», но она только повторила: «Сделайте все»; мы обнялись еще раз, и я двинулся на юг к метро, а они с мужем, который выглядел очень уставшим, поймали такси, чтобы ехать на Ист-Сайд. Я миновал Линкольн-центр, где хорошо одетые люди выходили из оперы и гуляли вокруг подсвеченного фонтана. От Пятьдесят девятой улицы поехал по линии D к себе в Бруклин, мысленно твердя в лад с перестуком колес: «Сделайте все, сделайте все».