Сергей Арутюнов - Запах напалма по утрам (сборник)

Рука с маузером стала опускаться еще до последних ругательств. Кожаный пересек комнату и схватил Арнольда Андреевича за грудки.

– Что. Нужно. Для возобновления. Движения. Спрашиваю еще раз. Что…

– Оставьте меня! Я инженер-путеец! Я не знаю ваших мелодрам с социальными теориями, я знать вас не желаю. Вы убиваете, а я строю! Исправляю то, что вы уже изгадили до последней возможности. Но и мне это надоело! Вы – бессильны! Я – свободен.

– Ты? – Глаза комиссара посмотрели с желтой насмешкой. Веснушки вздрогнули и сошлись в уничтожающей гримасе. – Ты – свободен? Сидишь тут как сыч, дерганый, всех боишься, самого себя и то страшно спросить, с кем, куда – тьфу, вошь земная!

– Да, вошь! – Глаза Арнольда Андреевича горели ужасом и торжеством. – Вошь! Жизнь моя кончена давно, на этом полустанке, но не вы ли пришли врачевать мою жизнь, мое достоинство, веру – убийством? Вы сейчас убили человека, который… который… который… мог бы… – Начальник дистанции задыхался от истерического давленого смеха. – …мог бы вам помочь… доски потаскать… кретины… Господи, кретины какие… со звездами… в сапогах…

Кожаный, меняясь в лице, взвесил «контру» в руках.

– Кто мог помочь? Этот, за дверью?

– Да! – задыхался контрик. – А теперь он там лежит и не поможет вам. Так вам и надо! Так и следует! Прежде думайте, в кого стрелять наперво. Лучше б…

– …в тебя? Можно. Становись.

Арнольд Андреевич оправил путейский сюртук, пригладил волосы и встал к стене.

– Извольте. Раз ничего не умеете – извольте. Мне давно противна вся эта суета. Вы, они… Нет различий. Жизнь мне противна. Я ничтожен. Смешон сам себе. Вы уже убили меня, мертвец. Я не могу контролировать вверенный мне участок. В расход меня… – холодным шепотом произнес он в потолок. – Непременно в расход. Очистите землю. Станьте карающей дланью, или как там у вас в листовках… Я готов.

Комиссар поднял оружие, вздрогнул и звучно сморкнулся в ноздрю. На пол.

– Хватит комедию ломать, некогда. У меня люди, понимаешь? Молодые. Мне умирать не страшно, я – океан видел, Испанию, Францию, острова, маневры, мулаток мял, в отличии был, с японцем резался, а им? Первый набор такой. Поколют их, в живот, и пропадут. Ты штык когда-нибудь в живот получал? Нет, ты на станции сидел, сопли тер. Как старший матрос тебе говорю – кончай. Не то в расход выведу, и бога твоего не побоюсь, и богоматери – никого. Что нужно, чтобы пути поправить? Говори, все сделаю.

– Что вы можете сделать, вы? Что вы можете соображать – здесь, старший матрос?

– Не понимает… Не понимает… – забормотал вдруг комиссар. – Не понимает, контра… Нельзя, говоришь, ничего сделать? Нельзя? Поколют мальчонков моих, красную гвардию поколют, а этому – хоть бы хны! Ни словечечка человеческого не разумеет. Ему что – равенство, братство, газеты с листовками, все на блюдечке поднеси, он и так, а я… ничего не могу больше, семеро суток не спал, не жрал. Сволочь кругом, сволочь одна, нет людей – пустошь… Так и мне здесь – зачем?.. Пули жалко… веревку б… чтоб позорнее. Подыхай, матрос…

Грязной ладонью утирал лицо, размазывая по небритым щекам копоть пополам с мелкой дровяной пылью.

– Голубчик, что вы… – приступил к нему Арнольд Андреевич, дрогнув всем телом. – Полно. Мне же еще вас утешать… Полно, слышите? Теперь ли время? Слышите вы меня? Ну… Давайте же, пойдемте, может, есть шанс, хоть какой-нибудь… Ничего обещать не могу, но давайте же хоть что-то делать! Да-с, делать, голубчик. Не нарыдаетесь… Идемте.

Они шли по отводным путям, оскальзываясь в грязи, поддерживали друг друга, перебираясь через завалы бревен, спешно выкинутые из вагонов. Кто уезжал отсюда сутки назад, стремглав прокатываясь мимо трясущихся стрелок? Паника, ужас, компот надежд…

Вокзал тускло сиял единственным фонарем.

– Вот. Собственно, следует заменить рельсы с обеих сторон. Но у меня нет рельс даже в депо.

– А с других путей скрутить нельзя?

– На них стоит состав. Две недели назад загнали. Паровоза у меня нет. Ни единого. Отогнать не получится. Да он вам все загромоздит… Бессмысленно.

– Взорвать его к чертовой матери!

– У вас есть динамит?

– Сожжем!

Комиссар кинулся к темно стоящим вагонам.

– Пустые?

– Почем мне знать, тут пломбы, срывайте… – меланхолически отвечал Арнольд Андреевич, идя за ним как во сне.

Тот срывал пломбы и вскакивал внутрь. Показывался.

– Перины, что ли? Плотно навязано. Не знаю, как займется. Крайний-то какой? Чтоб поближе…

Здесь же, на путях нашлась свернутая пачка оберточной вощеной бумаги. Ее поджигали долго, ломая спички. Кинули в ближний вагон. Он задымил и лениво стал прогорать.

– Хватит одного-то вагона? – орал сквозь треск комиссар. – А то сейчас лучше бы и соседний запалить!

– Делайте, как хотите, – завороженно отвечал начальник пути. – Но – должно хватить. Пусть пока попылает, да. Подождите, голубчик… – и сам, приседая под нагревающиеся шасси, осматривал стыки.

Когда от вагона осталась тлеющая черная платформа, Арнольд Андреевич отцепил его от других, незанявшихся, оттолкнулся ногами. Пудовые колеса даже не двинулись.

– Тяжел! – оценил комиссар. – Эх, ребят бы сюда, да времени нет бегать. Придется вдвоем. На раз-два-три.

– Взяли! Взяли! – разносилось с путей.

Шасси они перевернули довольно скоро и отвинтили два рельса. Замена обошлась им в полчаса потовой работы, болты трудно сходились. Когда дело было закончено, Арнольд Андреевич открыл переезд.

А спустя час красноглазый, иссеченный дождем ротмистр соболезнующе спрашивал его, зачем он помогал хамам. Поддался ли на агитацию, захотел ли просто подвигаться, так сказать, размять спинку.

Арнольд Андреевич стоял у кирпичной стены спокойно. Протирал pince-nez и утверждал, что ротмистр понять его не сможет. Они сейчас словно с разных планет. Да, он чувствовал свой долг в том, чтобы восстановить движение, и ему было неважно, кто поможет ему в этом. Кроме прочего, он не мог бы смотреть, как запарывают в живот штыками невинных мальчиков. Мальчиков, которым еще жить и жить. И хорошо, что они уехали, а он остался. Потому что в этом есть справедливость. Он видел ее во сне, но не верил, что с ним случится такое… такое… смешное, занятное приключение… смешное, смешное, странное… не правда ли – смешное, забавное, странное?

Ротмистр усмехался. И стрелял.

Арнольд Андреевич, оскальзываясь, пытался что-то добавить, но, держась за живот, падал в грязь. Ротмистр разряжал наган в его слабый, светловолосый затылок и, оглянувшись на темноту, с хрустом вминал его pince-nez в расщепленное пулеметной очередью бревно, словно боясь, что их кто-нибудь увидит.

Июньская ночь, сотканная цокотом дамских каблучков, отступила под натиском паровозных гудков, едва в купе вошел худощавый господин с тщательно упакованным сачком. Саквояж, мешая его широкому шагу, болтался на длинном ремне вдоль расстегнутого плаща, крупный нос пассажира украшали сильные очки в округло-проволочной оправе.