Лондон: время московское

Здесь — лирическое отступление. Дед моего мужа бежал из России в 1924 году. И до рождения внука он недотянул, ибо, как и положено русскому гению, оставшемуся без родины, пил и гулял так, что долго прожить ему было просто невозможно. От законной австралийской жены он сбежал с молодой ученицей, вследствие чего был проклят всем семейством. Вильям, муж мой, в юности дедом бредил, полюбил все русское, читал славянофилов, мечтал об освобождении России, перешел в православие, переехал в Лондон и обзавелся русской женой — мною то есть. И хотя к 2004 году Вильям сделал недурную банковскую карьеру, оставил он ее без сожаления ради “русского проекта” — как когда-то дед променял скучную жену-протестантку на юную скрипачку.

Русские покупатели консервативны. Это неудивительно, потому что нынешние коллекционеры есть по сути купцы первого поколения. Вспомните историю, перечитайте пьесы Островского: наторговавшись в своем магазинчике тухлой селедкой, нечеловеческим волевым усилием вымарав из памяти десятилетия рабства и переиграв систему, они все время ждут, что их обманут, и деньги для них — хоть они и жгут их, и сорят ими — деньги для них чрезвычайно важны. По сути, они часть их самих. Потому вкладывают они или, как любят теперь говорить, инвестируют во что-то статусное, тем самым как бы вырастая в собственных глазах. Незнакомые забытые гении и просто добротные художники, выставленные нами на первый аукцион, покупателям были неинтересны — ибо недороги и непрестижны. Неинтересны новые имена солидным покупателям и сейчас — будь то непризнанные эмигранты или молодые современные творцы. Потому, собственно, и нет в России рынка современного искусства.

Как бы то ни было, первый аукцион прошел неудачно, и мы встали перед выбором: поблагодарить судьбу за опыт и закрыть тему или продолжать бороться, но уже с полным пониманием, — что, для того чтобы быть успешным и зарабатывать на русском рынке, надо торговать Айвазовским и Шишкиным. А это значило столкнуться лоб в лоб с большими, заявиться на их поляну и сказать: “А вот и мы, потеснитесь, пожалуйста”. На семейном совете было решено продолжать…

Когда я ходила на тренировки по боксу — тоже в Лондоне дело было, — в групповых разминках участвовали бойцы всех весовых категорий. Занимался у нас тогда в клубе супертяжеловес, необъятных размеров африканец. Так вот, я каждое занятие подходила к нему, игриво била джебом ему по бицепсам и говорила, задрав голову и глядя снизу вверх: “Пошли на спарринг, что ли, коротышка”. Долго темнокожее божество мне в ответ растерянно улыбалось (у меня весовая категория до пятидесяти двух килограммов), но в один день не выдержало, ответило на приглашение, ударило по вытянутой ему в лицо боксерской лапе. Я отлетела в другой конец зала, и настал мой черед растерянно улыбнуться. А тяжеловес с тех пор стал меня панически избегать: наверное, убить боялся следующим ударом.

Поначалу отношения с хозяевами рынка складывались похожим образом. Во всяком случае, тему аукционного дома конкуренты в нашем присутствии не поднимали. Будучи их старыми клиентами, мы по-прежнему получали от них приглашения на приемы, и по-прежнему они были с нами исключительно приветливы. Как будто и не было между нами такого пустяка, как аукционный дом MacDougall’s , торгующий в пику им тем же русским искусством. Но время шло, и, когда наконец тяжеловесы спохватились, было уже поздно — в спарринг мы больше не лезли, но в своей весовой категории держались более чем уверенно.

Принятое решение продавать Айвазовского и Шишкина имело свою оборотную сторону — где ж их было брать-то? До сих пор помню свою радость от первого моего Шишкина размером с детскую ладошку. Счастье мое было так велико, что даже пресса не осталась равнодушной: “На MacDougall’s появился свой Шишкин” — отмечалось в статье, посвященной обзору русской недели в Лондоне. Кстати, лет эдак через восемь тот же журналист праздновал с нами новый мировой рекорд по Шишкину — в 2013 году мы продали метровое полотно “Сумерки в лесу” за два с половиной миллиона долларов. Пресса, надо сказать, всегда нас баловала и поддерживала — наверное, в благодарность за то, что мы частенько и абсолютно нечаянно подбрасывали ей нескучные сюжеты.

Первый настоящий наш прорыв пришелся на третий аукцион.

В те давние времена я жила в постоянном ожидании чуда, причем ожидание его начиналось с самого утра. Чудо должно было либо лично ввалиться в дверь офиса с шедевром под мышкой, либо прийти по почте, либо, на худой конец, по имейлу. Так и произошло.

То достопамятное утро началось вполне стандартно. Едва проснувшись, выбравшись из-под одеяла в холодную действительность викторианского дома, я босиком пошлепала к компьютеру. В рабочем почтовом ящике среди разного сора меня ждало необычное письмо. Обращалась ко мне наследница дягилевского танцора, а впоследствии популярного актера немого кино Теодора (Федора) Козлова. По ее словам, у нее дома под Лос-Анджелесом хранилась целая коллекция картин, принадлежавших Козлову, которую она меня теперь просила оценить. К письму прилагался список художников. Я быстро пробежала фамилии и убедилась, что в очередной раз написала мне городская сумасшедшая, — художники Корвин и Ледев существовали только в ее воспаленном воображении. “И куда я только ни обращалась! Никто не хочет мне помочь, очень на вас надеюсь”, — жалобно восклицала моя корреспондентка в конце письма. “Вряд ли тут чем поможешь”, — вздохнула я про себя. И уже собиралась удалить послание, даже не потрудившись открыть вложение, как вдруг меня остановила одна простая мысль. “Странно, — вдруг подумала я, — ведь Федор Козлов действительно существовал, и он действительно недолгое время танцевал у Дягилева. Непонятно, почему дама, написавшая письмо, придумавшая такой необычный провенанс для своей коллекции, сославшись на столь редко упоминаемого танцора, выбрала такие корявые фамилии для авторов полотен”. И в задумчивости я кликнула мышью на вложенный файл. Еще через несколько секунд на экране предстала великолепнейшая “Гитаристка” Коровина.

История эта, как и все гениальное, оказалась проста. Непрямые наследники, подзабывшие русский язык, обратились к местному русскому с просьбой описать и оценить их коллекцию. Тот описал — и оценил, кажется, в пять тысяч долларов. И тут же предложил избавить их от картин за эти самые пять тысяч баксов. Наследники — а числом их оказалось четверо, между прочим! — может быть, тут же и согласились бы, но тот самый портрет Коровина висел на стене в шиномонтажной мастерской, которой один из наследников владел, — он к нему привык и расставаться с ним вот так сразу как-то был не готов. А тут вдруг возникла в их головах мысль обратиться за второй оценкой.