Лондон: время московское

Одни называют последний роман лучшим, другие — худшим произведением Диккенса, мы же назовем его знаменитейшим и безусловно величайшим, но в этом величии есть вклад и другого Творца. Велик или слаб был этот роман в том виде, как его придумал автор, мы никогда не узнаем, но судьба распорядилась им так, что самые слабости его предстали ослепительными достоинствами.

Диккенс был убежден, что его тайну раскрыть невозможно; многочисленные исследования, составившие за полтора века огромную друдиану, доказали, что можно бы, — но Диккенс умер, написав примерно две трети задуманного романа, и теперь никто не узнает ничего с абсолютной достоверностью. Все попытки дописать историю, хотя бы и самой талантливой рукой, неизбежно разочаровывают — не только потому, что второго Диккенса нет и не будет, а еще и потому, что разгадка неизбежно разочарует читателя. Тут все получается, как в стихотворении Леонида Мартынова: “Мне по существу у Айвазовского нравится одна картина — «Взрыв». За день до кончины Айвазовского начата — наутро не был жив. Он бы зализал ее, наверное, если бы закончил. И она, думаю, что мне бы не понравилась, если бы была завершена”. “Взрыв корабля” так и стоит до сих пор на мольберте Айвазовского в его музее — и в самом деле, непрорисованный фон и размытость деталей изумительным образом гармонируют с самой идеей взрыва; тут жизнь кончается, а не только грек Канарис взрывает турецкий корабль близ острова Хиос. И “Тайна Эдвина Друда” — как бы она ни завершалась — могла стать обычным, хорошим, пусть очень хорошим детективным романом, но никакая сила не удержала бы читателя, желающего заглянуть в конец. Теперь он этой возможности лишен, потому что Диккенс умер в разгар работы, 9 июня 1870 года, не оставив ни планов, ни черновиков, ни писем о намерениях.

Друдиану не перескажешь, любопытствующих я отсылаю к сборнику “Тайна Чарльза Диккенса”, составленному Е. Гениевой и Б. Парчевской в смутное позднесоветское время, — а специалистов, большей частью самодеятельных и потому особенно непримиримых, в Интернете бродят сотни. Ранние исследователи — Проктор, Уоллес, высказавшие две основные версии финала (Эдвин Друд жив — Эдвин Друд мертв), — были бы потрясены тем, на какие мелочи обращают внимание нынешние диккенсоведы, с каким вниманием отслеживают они гипотетическую судьбу матери Розы (которая, оказывается, не сама утонула, а раскрыла мужу некую тайну и была за это убита), как реконструируют темные обстоятельства рождения Елены и Невила Ландлесов, как пристально изучают викторианские законы на предмет реконструкции истинных замыслов Джаспера (вдруг у него были дополнительные мотивы убивать Эдвина? Вдруг он его родной брат, а не дядя? Вдруг он вообще не Джаспер, а только пользуется его именем, тогда как настоящий Джаспер — Дик Дэчери, как полагает один из самых вдумчивых российских интерпретаторов?). Короче, ворошить сейчас весь этот бешеный муравейник — значит проявлять неуважение к одной из величайших литературных загадок; нас интересует, почему, собственно, именно незаконченный роман Диккенса стал наиболее викторианским романом и в чем, собственно, его викторианство.

В оны времена Новелла Матвеева выручала меня, да и всю нашу журфаковскую группу, пересказом тех текстов западной литературы XIX века, до которых у нас не доходили руки перед экзаменом, и надо сказать, что пересказы эти были куда лучше оригиналов, которые мы в конце концов прочли. “Человека, который был четвергом” я и до сих пор лучше помню в ее пересказе, там все было живей, страшней, контрастней, — а уж любимого Диккенса она пересказывала с почти мистическим восторгом. “Диккенс — как Греция, — сказала она однажды. — Вот как в Греции есть начала всех жанров, всех искусств, так в Диккенсе начало всего, и весь английский роман вышел из него”. Великая британская шестерка, определившая судьбу искусства XX века, — Стивенсон, Уайльд, Честертон, Киплинг, Моэм, Шоу — осваивает Диккенса, каждый со своей стороны; и, как справедливо замечает та же Гениева, от романтического, наркотического злодея Джаспера и его невинного, розового племянника Друда ведут начало все роковые двойники позднего викторианства. В первую очередь это Джекил и Хайд Стивенсона, позднее — соблазнитель сэр Генри и юный Дориан у Уайльда, а уж сколько всего почерпнул у Диккенса Честертон — тема отдельного исследования. Но Диккенс первым продемонстрировал главное: викторианский детектив не имеет разгадки. Как знать, не было ли это той великой романной идеей, которую он анонсировал, начиная работу над “Тайной Эдвина Друда”? Идея, говорил он, великая, да только очень уж трудно будет ее развить; детектив без финала, где читателю придется раскрывать тайну самому, — это абсолютное новаторство, и очень может быть, что этот фокус манил его с самого начала. Даже знаменитая обложка работы Чарльза Олстона Коллинза с мощной финальной сценой в склепе не исключает такой версии: очень многие тайны романа могли остаться нераскрытыми — истинная роль мисс Курилки, например (это старуха, содержательница опиумного притона, преследующая Джаспера и пытающаяся спасти Эдвина). Но даже если сам Диккенс не думал о подобном финале, викторианский детектив развился именно так, и главные загадки этой эпохи остались без разрешения.

Первейшая — конечно, тайна Джека Потрошителя, к которой вроде бы подобралась Патриция Корнуэлл, но и ее выводы, подтвержденные множеством экспертиз, упорно ставят под сомнение. Нет ничего увлекательней и страшней реального детектива без разгадки — такого, как “Дело Горгоновой” (главный кошмар моего детства, великий фильм Януша Маевского на материале подлинного дела), “Зодиак” (прекрасный фильм Финчера, тоже по реальной истории), “Черная орхидея” (реальное дело интересней фильма Брайана де Пальмы). Саму идею детектива, принципиально не могущего быть разгаданным, глубже других развил Лем в “Расследовании”, самом мрачном своем романе, который не зря разворачивается в британских туманах, в моргах, в постоянном соседстве покойников, как и диккенсовский последний роман. Вообще, в “Тайне Эдвина Друда” ясно чувствуется нечто потустороннее — как все люди истинно великого ума, он словно сумел заглянуть на ту сторону. Потому и роман у него вышел пограничный.

Большинство викторианских детективов — тоже без разгадки или, по крайней мере, без внятного объяснения (те объяснения, которые предлагает патер Браун, почти всегда иррациональней самой тайны). Мы не знаем, почему портрет Дориана Грея начинает жить своей жизнью; мы никогда не поймем природы метафизического снадобья, с помощью которого Джекил превращается в Хайда (и, что всего страшней, — превращается по-настоящему: это не тот же самый Джекил без тормозов, это другой человек, необъяснимо отталкивающий, младше, блондинистей, меньше ростом); и в чем секрет всемогущества профессора Мориарти — мы тоже не поймем. Единственный островок уюта в пространстве тотального зла, в иррациональном туманном Лондоне, — квартира Холмса и Ватсона на Бейкер-стрит, 221б; однако и туда все наглей проникает необъяснимое. Даже у Холмса бывают неудачи — Дойл понимает, что без них в него не поверишь (Джеймса Филлимора, вернувшегося домой за зонтиком и пропавшего навсегда, так никто и не нашел).