Джон Ирвинг - Молитва об Оуэне Мини

— Думаете, это очень смешно, да? — спросил директор у собравшейся в полном составе школы. Однако никто и не думал смеяться. — Ну что ж, я скажу вам, что это такое, — снова заговорил Рэнди Уайт. — Это преступление. Это вандализм, это кража — и это кощунство! Это умышленная порча чужой, я бы даже сказал, священной собственности.

Один школьник крикнул:

— Какой гимн?

— Что ты сказал? — не понял Рэнди Уайт.

— Назовите номер гимна! — выкрикнул кто-то другой.

— Какой гимн? — в один голос загалдели еще несколько учеников.

Я не заметил, как преподобный мистер Меррил поднялся на сцену — надо полагать, на трясущихся ногах. Когда я обратил на него внимание, он уже стоял рядом с мученицей Марией Магдалиной.

— Гимн на странице триста восемьдесят восемь, — четко произнес пастор Меррил.

Директор сказал ему что-то резкое, но мы не расслышали, что именно, — мы как раз поднимались со своих мест, и в зале стоял скрип откидывающихся стульев и хлопанье и шелест книг. Я не знаю, что побудило мистера Меррила выбрать именно этот гимн. Если бы Оуэн рассказал мне о своем сне, возможно, выбор показался бы мне особенно зловещим; а так это был просто хорошо знакомый нам гимн — его выбирали часто, наверное, за его победный дух и за тему «странствий и борений», что так воодушевляет молодых людей.

Оуэн любил этот гимн, и мы грянули его во все горло; мы пели с гораздо большим чувством — и с большим вызовом, — чем обычно. Директору стоять было негде. Он расположился посредине сцены, но перед ним не было трибуны, отчего он казался беззащитным и неуверенным. По мере того как мы ревели строку за строкой, преподобный Льюис Меррил словно обретал спокойствие и даже достоинство. Хотя он и не выглядел совсем уж безмятежным рядом с обезглавленной Марией Магдалиной, он все же стоял к ней настолько близко, что свет, падающий на трибуну, освещал и его. Когда мы закончили, преподобный мистер Меррил сказал:

— Давайте помолимся. Давайте помолимся за Оуэна Мини.

В Большом зале повисла мертвая тишина, и мы, хотя и склонив головы, не сводили глаз с директора. Мы ждали, когда мистер Меррил начнет. Он, наверное, пытается начать и никак не может, подумал я; потом я понял: пастор, как всегда неловко, дал нам понять, что мы сами должны помолиться за Оуэна Мини. Он имел в виду, что мы должны произнести наши молитвы про себя, и, поскольку тишина все не прерывалась, стало ясно, что преподобный Льюис Меррил не собирается нас подгонять. Я думаю, он отнюдь не был храбрецом, но он старался вести себя храбро. Мы молились и молились, и, знай я тогда про сон Оуэна, я бы молился гораздо усерднее. Вдруг директор сказал:

— Ну хватит.

— Я п-п-прошу прощения, — заикаясь, возразил мистер Меррил, — но я сам скажу, когда хватит.

Я думаю, тогда-то мистер Уайт и понял, что проиграл; до него дошло: ему как директору пришел конец. В самом деле, что он мог? Приказать нам перестать молиться? Но мы продолжали стоять со склоненными головами и молились. При всей своей неловкости преподобный мистер Меррил ясно дал нам понять, что молитве об Оуэне Мини не может быть конца.

Спустя какое-то время Рэнди Уайт сошел со сцены. Ему хватило если не порядочности, то хотя бы ума уйти тихо — мы слышали его осторожные шаги по мраморной лестнице, а утренний ледок все еще не растаял, и мы слышали, как он хрустит у директора под ногами на дорожке, ведущей вдоль Главного корпуса. Когда его шаги перестали доноситься до нас сквозь тихую молитву об Оуэне Мини, пастор Меррил сказал: «Аминь».

Господи, сколько раз мне хотелось заново пережить те минуты. Тогда я не умел как следует молиться — я даже не верил в молитвы. Если бы мне сегодня довелось помолиться за Оуэна Мини, я мог бы сделать это гораздо лучше. Зная то, что я знаю сейчас, я сумел бы помолиться достаточно усердно.

Мне бы, конечно, помогло, если б я мог тогда заглянуть в его дневник Но он мне не предлагал — он вел дневник только для себя. Очень часто он писал на страницах дневника свое имя — свое полное имя — большими печатными буквами, в стиле, который он называл МОНУМЕНТАЛЬНЫМ или ГРЕЙВСЕНДСКИМ ШРИФТОМ. Снова и снова выводил он свое имя точно так, как увидел его на могиле Скруджа. Да, все верно — еще до всех этих договоров с Учебным корпусом офицеров запаса и даже до того, как его выгнали из школы и он узнал, что билет в университет ему оплатит армия США; все верно — еще до того, как он узнал, что завербуется в армию, он уже писал свое имя так, как обычно высекают имена на надгробиях.

1-Й Л-НТ ПОЛ О. МИНИ-МЛАДШИЙ

Вот так он писал свое имя; такую надпись Призрак Будущего увидел на могиле Скруджа. Эту надпись и еще дату — дата тоже встречалась в дневнике. Он писал эту дату в дневнике много, очень много раз, но никогда не говорил мне о ней. Может, мне удалось бы помочь ему, знай я эту дату. Оуэн верил, что знает, когда ему умереть; он также верил, что знает свое воинское звание — он умрет первым лейтенантом.

А после того сна он поверил, что знает еще больше. В его убежденности мне виделось что-то пугающее, как и в дневниковой записи о том сне.

ВЧЕРА МЕНЯ ВЫГНАЛИ ИЗ ШКОЛЫ. ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ МНЕ ПРИСНИЛСЯ СОН. ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ ЧЕТЫРЕ ВЕЩИ. Я ЗНАЮ, ЧТО МОЙ ГОЛОС НЕ ИЗМЕНИТСЯ — НО ДО СИХ ПОР НЕ ЗНАЮ ПОЧЕМУ. Я ЗНАЮ, ЧТО Я — ОРУДИЕ В РУКАХ БОГА Я ЗНАЮ, КОГДА УМРУ, — А ТЕПЕРЬ Я УВИДЕЛ ВО СНЕ, КАК Я УМРУ. Я УМРУ ГЕРОЕМ! Я ВЕРЮ, ЧТО БОГ ПОМОЖЕТ МНЕ, ВЕДЬ ТО, ЧТО Я ДОЛЖЕН СДЕЛАТЬ, КАЖЕТСЯ МНЕ ОЧЕНЬ ТРУДНЫМ.

Вплоть до лета 1962-го я изнывал от нетерпения, когда же я вырасту и со мной станут обращаться с почтением, положенным, как я воображал, всем взрослым и, безусловно, мне казалось, ими заслуженным; я никак не мог дождаться свободы и тех привилегий, которыми, я считал, наслаждаются взрослые. Вплоть до того лета мое долгое восхождение к зрелости казалось мне изнурительным и унизительным. Рэнди Уайт отобрал у меня поддельную повестку, и теперь я был еще слишком мал, чтобы купить себе пива. Я был еще слишком зависим, чтобы жить отдельно; я еще слишком мало зарабатывал, чтобы заиметь собственную машину, и ничего особенного не представлял собой, чтобы привлечь внимание женщин. Я до сих пор не соблазнил ни одной! Вплоть до лета 62 -года я воспринимал детские и подростковые годы как некое бесконечное чистилище; иными словами, юность казалась мне штукой довольно противной. Но Оуэн Мини, уверенный, что знает, когда и как ему предстоит умереть, вовсе не торопился вырасти. И в ответ на то, что я назвал наши молодые годы «чистилищем», Оуэн очень просто заметил: